Красный Элвис

Жадан Сергей

— Это, — говорил он, — сахар, это — насосы, тут у нас нефть, а тут — радиоактивные отходы. Никто, блядь, не знает, а они у нас тут уже второй месяц стоят. Это вагоны Минобороны, они зимы ждут, хотят в Россию перегнать и продать на Кавказ.

— Тут у нас аммиак, тут у нас тоже аммиак, на хуй никому не нужный, — объяснял он Ивану. — Завезли и бросили, а мне охранять. Так, дальше, тут гипсокартон, будем гнать на Харьков, тут станки, тут снова сахар. А тут, посмотри, — он подвел Ивана к бесконечному товарняку, последними вагонами терявшемуся в синем августовском воздухе. — Знаешь, что это? Это наркотики.

— Как наркотики? — не поверил Иван.

— Так, натурально, наркотики, — ответил начальник станции и застегнул шинель на верхнюю пуговицу, — сорок вагонов наркотиков.

— А как же? — растерялся Иван.

— А вот так, — объяснил начальник станции. — Они у нас как хлопок проходят по накладным, посредников перестреляли, и они тут уже второй год

стоят, представляешь?

Вдруг засигналила рация, начальника вызвали к телефону, он пожал Ивану руку, сказал заходить, если что, и побежал на станцию, взмахивая полами шинели. Иван покрутился возле вагонов с наркотиками и пошел к Еве.

Так прошла неделя. Груз в порт все не прибывал, Ева писала братьям все реже, Иван из вагона почти не выходил. Они целыми днями лежали на теплых простынях и занимались любовью. Ева сначала научила его не кончать сразу, потом — кончать вместе с ней. Она засыпала первой, и Иван долго разглядывал ее тело. По возрасту она была как его мама, только выглядела лучше и умела, очевидно, больше. Иван перебирал ее металлические и пластмассовые ожерелья, ощущал, как к утру охлаждается серебро ее сережек и перстней, наблюдал, как лущится лак на ее ногтях, смотрел, как отрастают ее волосы. Она просыпалась, и тогда засыпал он. Она надевала свою официальную одежду, красилась и приобретала цивильный вид, но тут он просыпался и тянул ее в постель, и так без конца.

— У тебя есть дети? — спрашивал он ее.

— У меня есть общественные обязанности, — отвечала Ева.

Она запретила ему расспрашивать о ее жизни, говорила, что она на работе, угрожала, что, если он будет ее доставать, она напишет братьям и пожалуется, как он, то есть Иван, вместо того, чтобы заниматься ритуальными услугами, занимается с ней оральным сексом. Иван конфузился, затихал и шел бродить среди товарняков. Он познакомился с железнодорожниками, железнодорожники с уважением отзывались о своем начальнике станции, говорили, что чувак уже второй год прячет где-то на станции сорок вагонов наркотиков и никто не знает где. Кое-кто из железнодорожников допускал, что и сам начальник не знает. Иван на это многозначительно молчал. Вечерами они садились под вагонами и курили анашу. Ивану нравилось ходить бесконечными августовскими вечерами вдоль товарняков, читая маркировки и прислушиваясь, что там у них внутри. Иногда он заходил к начальнику станции. Комната начальника станции была заставлена ящиками с вином. Начальник откупоривал бутылку, и они сидели до утра у открытого окна, за которым начиналась сортировочная станция с сотней тысяч товарных вагонов.

— Ты не забеременеешь? — спрашивал Иван у Евы.

— Не от такого ублюдка, — говорила Ева.

Иван обижался, но она хватала его за руки и не давала ему уйти. Они целыми днями блуждали по вагону и занимались любовью — достойное занятие для двух беззаботных людей посреди бесконечного августа на одной, всеми забытой сортировочной станции.

— Мне сейчас сорок пять, — объясняла она, — через пару лет я начну стареть, и тогда все это — и косметика, и серебро, и одежда — будет значить для меня гораздо больше. Я буду прятаться в них, буду придавать им все большее значение. Сейчас я раздеваюсь для тебя и не надеваю белье, когда ты просишь, так и хожу целый день, зная, что ты думаешь об этом все время, но потом и это пройдет. С возрастом у женщин появляется привязанность к вещам, зависимость от привычек, которые в более юном возрасте кажутся милыми и симпатичными. Не спорь, ты не знаешь об этом совсем ничего. Ты даже не знаешь, какой пастой я чищу зубы. Если бы мы встретились с тобой всего на пару лет позже, всего этого не было бы, понимаешь? Я просто не позволила бы тебе раздевать себя, потому что в определенном возрасте, раздеваясь, человек лишается не только одежды, он лишается жизни. И чтобы не лишиться ее окончательно, ты не позволяешь никому раздевать себя, как бы тебе этого ни хотелось. И хотя жизнь идет как и прежде, кожа уже начинает терять эту способность реагировать на чужие прикосновения, на постороннее дыхание. Просто ты этого тоже не понимаешь сейчас, для этого должно пройти какое-то время, и для меня оно будет проходить болезненней, чем для тебя. Какой изо всего этого вывод? — обращалась она к нему.

Но он не знал, что сказать, и она сама давала ответ:

— Как бы там ни было, попробуй всегда кончать вместе с ней, может быть, тогда что-то у вас и выйдет.

В конце августа приехали Гриша с Саввой. Сначала Ева хоть иногда посылала эсэмэсы, потом перестала писать вообще. Не то чтобы братья волновались, но Тамара устроила скандал, они собрались и приехали на выкупленном у отца Лукича бээмвэ. Нашли своего друга, начальника станции. Начальник станции сказал, что с малым все ОК, а вот груза по-прежнему нет, и платформы их стоят порожняком, лучше забрать их отсюда от греха, — сказал он. Братья занервничали и

побежали искать свои платформы. Наконец нашли вагон, вскарабкались наверх и пошли по коридору, открывая двери купе. В третьем увидели Ивана. Ева лежала на нем сверху и курила беломор. Гриша застыл в дверях. Из-за его спины высунулся Савва.

— Ах ты, сука! — крикнул он. — Блядь, что с малым сделала!

Схватил Еву за волосы и потащил ее к выходу. Иван бросился было к нему, но Гриша завалил его обратно на полку:

— Давай, малой, — сказал, — одевайся, домой поедем.

Иван начал быстро одеваться. Гриша все контролировал: «Давай-давай, — подгонял, — давай быстрей». Наконец Иван натянул обувь и выскочил из купе. Гриша побежал за ним. Возле вагона Савва добивал своими «саламандрами» Еву. Она лежала на красной железнодорожной траве, прикрывая руками голову. Савва между тем по голове и не метил, бил в основном по животу.

— Что ты делаешь?! — закричал Иван, но Гриша схватил его за шею:

— Спокойно, малой, — сказал он, несколько испуганно глядя на брата, — спокойно, он знает, что делать.

Гриша, очевидно, сам такого не ожидал. Савва еще раз завалил Еве, отошел в сторону и вытер травой кровь с ботинка.

— Вот сука! — сказал. — «Саламандры» совсем новые были, разбил об суку.

Иван стоял и смотрел на голую Еву, которая тяжело дышала, истекая кровью.

— Давай-давай, — сказал Гриша, — надо идти, пошли отсюда.

Савва перевел взгляд на Ивана:

— Поехали, — сказал, — поехали.

— А как же она? — спросил Иван.

— Поехали, — повторил Савва и пошел в направлении станции. Гриша потащил Ивана за ним. На станции они запихали Ивана в бээмвэ, посигналили начальнику и отъехали в северном направлении. Иван смотрел за окно, разглядывал облака, плывущие с моря, разглядывал фуры, которые они легко обгоняли, разглядывал дома и прохожих и думал, что часа полтора они будут гнать вперед, на север, а уже потом где-то остановятся, потому что всякое путешествие требует остановок. И всякий водитель, каким бы выносливым он ни был, должен в какой-то момент остановиться. И чем дольше ты едешь, тем более долгими становятся остановки, пока в какой-то момент ты не остановишься совсем, не в силах двинуться дальше, на расстоянии одного перегона от того места, куда ты должен был приехать, где ты не был так давно и где тебя совсем-совсем никто не ждет.

ОСОБЕННОСТИ КОНТРАБАНДЫ ВНУТРЕННИХ ОРГАНОВ

Особенностью перевоза внутренних органов (или их частей) через государственную границу Украины является, прежде всего, несогласованность отдельных пунктов или целых разделов налоговой декларации, принятой Украиной на Общеевропейском экономическом саммите в Брюсселе в мае 1993 года. Согласно пункту пятому раздела первого вышеупомянутой декларации, Украине следовало бы ответственнее относиться к вывозу внутренних органов с собственной территории на территории дружественных ей стран. Однако уже из поправок, принятых внеочередной сессией парламента и подписанных непосредственно президентом страны, становится неясно, какие именно страны считать дружественными. И здесь возникает несогласованность первая. Кому из соседей можно протянуть руку доверия и экономического сотрудничества? Румынам? Румынские пограничники выходят теплым августовским вечером из казармы, серая полынь растет у ворот, и печальный заспанный часовой обтирает пыль с ручного пулемета марки «льюис». Впереди идет капитан, за ним — два рядовых пограничника, они достают упакованные для них сухпайки, жуют свою мамалыгу или какие-нибудь другие румынские народные блюда. Один из рядовых достает из зеленой военной сумки литровую бутылку вина, отпивает из горла, передает капитану, капитан тоже отпивает, хмурится и смотрит в плавни, покрытые голубым утренним туманом, куда-то туда, на восток, откуда по утрам прилетают цапли и вылавливают в камышах беззащитную румынскую рыбу. Пограничники идут молча, пьют тоже молча, лишь иногда кто-нибудь из них сгоняет с насиженного места случайную птицу, и та гулко влетает в туман, отчего рядовые дергаются, а капитан лишь презрительно прищелкивает языком, мол, что за засранцы, что за туман, что за жизнь такая. В месте, где река сужается, они спускаются к берегу и начинают пробираться камышами, по тропинкам, протоптанным коровьими стадами. Впереди идет капитан, за ним — солдат с мамалыгой, последним идет солдат с вином, которое он, кстати, уже почти допил. «Стоп!» — вдруг тихо приказывает капитан, и солдаты настороженно снимают карабины с плеч. «Вот она!» — показывает он на большую черную трубу, лежащую в густом тумане, теряясь в нем почти целиком. Капитан подходит к трубе, приседает и достает из походного планшета пакет из штаба. Солдаты становятся по бокам его и держат карабины наготове. Один из них добивает свою мамалыгу, другому хочется отлить, но кто ему даст отлить на посту. Капитан разворачивает пакет, долго разглядывает нарисованную на листе бумаги схему нефтепровода, наконец подходит к трубе, находит нужный кран и решительно его закручивает. «Все, — говорит капитан, глядя куда-то на восток. — Пиздец вашему реверсу», — говорит он, и все возвращаются в казармы.