Красный вал

Рони Ж.

Полиция уже напала на след преступника.

За поздним временем нам приходится отложить более подробный отчет до завтра".

— Значит, свидетелей нет, никто меня не видел… а ботинки… какой злой дух толкнул меня на то, чтобы их бросить… их найдут… необходимо их взять обратно.

Он перечитал статью и слова… "полиция напала на след" его снова взбудоражили. Что, если в самом деле?… эти ботинки?…

И вдруг в нем проснулось болезненное желание увидеть то место, где он совершил преступление. В то же время его потянуло к друзьям, ему хотелось поскорее услышать голос Боссанжа, маленького Мельера, Эмиля и даже Ансельма. Он знал,

что к месту убийства его влечет инстинкт убийцы и всячески доказывал себе абсурдность и опасность появления его в том месте, но его влекло туда неудержимо. Чтобы покончить с этим, он вскочил на трамвай и поехал к товарищам в кабачок "Дети Рошаля", где собирался клуб антимилитаристов.

Собрание было многолюдное. Чествовали Ансельма, который должен был возвращаться в свои казармы на другой день. Среди комнаты Ансельм, без пиджака, в одном жилете, галдел какую-то, полную угроз и непристойных скабрезностей, песню, остальные подхватывали припев, отбивая такт кулаками по столу. Появление Альфреда не прервало песни, и последнему это было очень приятно: это указывало на то, что ничего в нем особенного никто не заметил.

По окончании песни все стали с ним здороваться, а Ансельм крикнул:

— Читал ты, старик, про убийство офицера? Отправили одну из этих дряней! Это я называю делом! И как ловко сработано!

Альфред кивнул головой, в горле у него так сразу пересохло, что он не мог выговорить ни слова. Но смущенье его прошло незамеченным. Братья Перрего стали доказывать, что причина убийства, несомненно, месть одного из солдат; Эмиль уверял, что это просто анархический акт. Буассьеру тут чудилась любовная интрига. Густаву казалось, что это дело рук апаша. Арман Боссанж своего мнения не высказывал. Это убийство ему казалось таинственным и странным, он склонялся к тому, что это совершил человек сумасшедший. Большинство же верило в то, что это проявление антимилитаризма и приветствовало его, как таковое.

И Альфред уже перестал жалеть о своем преступлении.

— Я сделал то, что желал бы сделать каждый из них, только у них на это смелости не хватит, а у меня хватило… я дерзнул и хорошо сделал.

Становилось поздно. Начали расходиться. Ансельм с братом ушли, напевая какую-то песенку. Альфред вышел вместе с Боссанжем, Эмилем и Густавом. Первым от них отстал Боссанж. Эмиль подхватил Густава и Альфреда под руки. Касселю хотелось бы уйти с этими друзьями в какой-нибудь темный угол и покаяться им, как каются католическим священникам. Они, конечно, его одобрят, ему станет легче и жизнь опять будет для него прекрасна.

Сколько раз во время этой ночной прогулки слова признания готовы были сорваться с его уст, и каждый раз его удерживал страх. Нет, они не сумеют молчать. То, что он скажет им, быстро дойдет до тех, кто вершит судьбами, посылает жандармов, сажает в тюрьмы.

На башенных часах пробило двенадцать. Кассель так и ушел, не выдав друзьям своей тайны. Он унес с собой эту тайну, которая неустанно сверлила и будет сверлить его. И снова в глазах его вырастала все та же картина: умирающий в бесконечной агонии лейтенант лежит распростертый, лицом к земле.

XIII

Франсуа Ружмон ушел, унося с собою свое страдание.

Он не мог оставаться на одном месте; он беспрерывно возвращался к той набережной, где он впервые почувствовал метаморфозу, которая в нем совершилась. В нем было два человека: один — страдающий и другой —

ищущий исцеления, и этот второй представлялся Ружмону существом чуждым. Угрюмое отвращение наполняло его грудь. Жизнь расстилалась перед ним плоской, обнаженной. Он, в некотором роде, потерял свое "я". Даже его убеждения являлись чем-то жалким, будущее человечества казалось детской химерой, страдание пролетариев — беспокойством муравьев вокруг глыбы земли.

За этим периодом последовало новое возбуждение.

У него явился тот страх самого себя, которого до старости не знают оптимисты. Иногда он думал о том, чтобы снова увидеть Христину и еще раз защитить свое дело. В нем рождалось красноречие свежее, как весна. Но достаточно было ему, выходя из мастерской, увидеть молодую девушку подле Деланда, чтобы почувствовать тщету — бессилие слов.

Потом в нем зародилась новая надежда. Он не отказывался от Христины, он рассчитывал на игру случая, он давал себе время на то, чтобы ее покорить. И это, без сомнения, согласовалось с его подсознательным "я", или, скорее, само из него вытекало, так как он испытывал от этого большое облегчение.

Его убеждения снова ожили в нем; его жалость к рабочим поднималась в нем, но томная, в поэтическом нимбе. Он возобновил пропаганду. По правде говоря, она шла у него вяло.

Очень часто Ружмон встречал Жоржетту Мельер и большую Евлалию. Они бросали ему пустые слова, которым придавали остроту легкого зубоскальства, и смотрели ему в глаза со свойственным им лукавством. Его популярность их раздражала: смеяться над ним — стало их любимым занятием. Большая Евлалия с хохотом уверяла, что синдикалисты легковернее тех, кто поет аллилуйя. Ее прелестные глаза, ее алый рот возбуждали коммуниста. В ней, несмотря на ее худобу и слишком длинные ноги, была своеобразная прелесть. Это была смуглая цыганка с своевольным, капризным нервным настроением, насмешница и, вместе с тем, добрая девушка, искренняя в своих об'ятиях, симпатиях и антипатиях. В ней не было и тени порока или добродетели.

Ружмон ее занимал. Каждый раз, когда она его видела, в ней пробуждалось желание издеваться. Он ей не нравился, так как она по природе своей ненавидела всякое принуждение, всякую веру, всякий прозелитизм. Она не любила, когда о Делаборде говорили, как об эксплоататоре. Толстый, страдающий одышкой хозяин, казался ей "типом англичанина", тогда как мысль быть на службе у коллектива, управляемого рабочими, приводила ее в негодование.

Ее смущал искренний вид Франсуа. Всех ораторов она уподобляла адвокатам, а адвокат был для нее символом лжи и обмана. Это убеждение создалось в ней со времени процесса Бригода, убийцы маленькой Мели. Мели была боязлива, нежна, покорна, немножко глупа. У Бригода была голова забулдыги, глаза лживые и жестокие, он овладевал девушками, терроризируя их.

Мели его ненавидела; она благосклонно выслушивала Августа Берто, честного, порядочного и трезвого краснодеревца, зарабатывавшего по семи франков в день: Бригод затеял с Августом ссору, сшиб его с ног ударом головы в живот, выбил у него несколько зубов и чуть не выколол ему глаз. После этого он увел обезумевшую от страха Мели и взял ее силой во рву укреплений. Так как у нее были сбережения, то некоторое время он имел возможность жить "артистически", но, затем, он захотел заставить ее отдаться одному торговцу. Малютка убежала и спряталась у Берто, но через два дня Бригод ее поймал и распорол ей живот.