Красный вал
Шрифт:
Слова Франсуа не были в силах пробить установившиеся в крестьянских головах представления. Тем не менее, крестьяне оживлялись. В глубине их душ закипала ненависть. Рождался энтузиазм, выражавшийся в гортанных криках. Их бесстрастные лица изменялись, становились лицами скандинавских пиратов, с глазами цвета морской воды, лицами древних галлов с круглыми головами, упрямыми скулами, лицами дикарей, готовых ринуться на врага из-за засады. Женщины вмешивались в разговор. Ружмон привлекал и их, зная по опыту, что рекрутский набор волнует их глубже, чем мужчин. Матери-самки, с членами, искривленными английскою болезнью, с безобразными животами, становившиеся уже старухами в тридцать лет, подточенные алкоголем, подобно своим мужьям, приходили на большой двор Бургеля. Усевшись
Ружмон ненавидел лукавство этих крестьян, их любовь к наживе, их пьянство и сутяжничество; он чувствовал, что они индивидуалисты до мозга костей и что они являются врагами не только всеобщего раздела, но даже справедливости. Он проповедывал им на авось.
Способствуя разрушению армии, они должны были поневоле принять участие в пробитии бреши, через которую проникает коммунизм. Он держался мнения, что если они не будут готовы ко дню, когда города сроют до земли цитадель буржуазии, придется силой заставить их подчиниться.
Как он это делал везде, Франсуа покорял людей, становясь их поверенным. Поэтому, ему удалось образовать ядро горячих приверженцев.
Среди них был, прежде всего, старый Бургель, лисица с хорошо подвешенным языком, который проклинал военную службу с тем большим ожесточением, что он сам должен был в 1870 г. отправиться в поход. Никогда не мог он понять, почему его вели через незнакомые земли, смешав с толпами ошеломленных людей.
Рыжеволосый кузнец-слесарь чуть было не попал под военный суд после одной стычки со своим сержантом; он не произносил никогда слово "казарма" или "офицер", не сплюнув в сторону.
— О, если бы мне дали офицеров, — кричал он, потрясая кулаком с таким жестом, как будто он опускал свой молот, — я каждому расколотил бы голову на своей наковальне! Я — крестьянин, крестьянин не должен носить оружие, он его не носил в течение тысяч и тысяч лет. Крестьянин сидит на земле, это не парижская потаскуша, он кормит всех, и вытаскивать его из деревни — святотатство.
Винокур Петр Сорель, расхаживавший со своим кубом для перегонки виноградного сока в алкоголь, был самым деятельным пропагандистом. Это был маленький человек, нечто среднее между рыжим и шатеном, с мутноватыми глазами под редкими бровями, с тусклым и жалким выражением лица. У него были тощие руки с огромными кулаками, раздутая кожа которых давала иллюзию перчаток. Его блуза, его штаны, его сапоги, — весь он был пропитан водкой.
— Я продезинфецирован от моли, червей и микробов, — об'являл он, попивая водку стаканами.
Этот маленький человек, изнуренный артритом, явившийся следствием гонорреи, обладал даром увлекательной болтовни.
Он разносил фразы Ружмона вместе со своим аппаратом для перегонки, он их очищал, изменял, приспособлял ко вкусам крестьян, он был из тех кажущихся бездеятельными болтунов, которые, не пользуясь личным влиянием, могут играть опасную роль распространителя чужих мыслей. Жалкий Петр Сорель сеял на дороге больше "смелых мыслей", чем учитель и газеты. С антимилитаризмом ему предстояла нетрудная задача: почва была благодарная и основательно подготовленная.
Высокая Марианна Бонжуа действовала не менее успешно. Потеряв сына во время военных действий на Мадагаскаре, она осталась безутешной матерью. Это была женщина с костями быка, искривленными лопатками и треугольным лицом. Глаза ее напоминали своей величиной яичный желток, лицо ее было цвета конопли. Она разносила мелочной товар, дичь, убитую браконьерами, брошюры и занималась медицинской практикой на благо и спасение неосторожных девиц и запоздалых невест.
Так Ружмон продолжал свое дело в деревне. Он добился того, что даже Евлалия стала его последовательницей Насколько ее отталкивали социалистические идеалы, настолько же она была согласна, после незначительной подготовки, презирать военное рабство. Говоря по правде, она никогда об этом не думала: марширование красных штанов с оркестром музыки впереди вызывало в ней представление о празднике 14 июля, или пышных похоронах. Она не обрашала внимания на жалобы солдат, так как считала их плутами; она не представляла себе дисциплины худшей, чем дисциплина мастерской. В "Детях Рошаля" она смешивала, обращая больше внимания на факты, чем на слова, синдикализм с антимилитаризмом. Живя вместе с Ружмоном, она принимала на веру все его утверждения. Для нее стало догматом, что солдат, держа руки по швам, подвергался наихудшим оскорблениям, и что он мог быть расстрелян, если отвечал ударом кулака, "когда мать обзывали свиньей и коровой". Она повторяла, как заученную молитву, что казарма — место сборища воров, педерастов, отравителей и подделывателей документов, очаг сифилиса, туберкулеза и тифа; что в арестантских ротах прибегают к китайским пыткам, и что начальники там убивают людей для того, чтобы получить отпуск, лишнюю порцию табаку или повышение в чине.
Она принимала все это близко к сердцу из-за Франсуа, выказывая при этом, великолепное негодование молодости сверкающей верой, насыщенной надеждами.
Время проходило. Девушка не обращала на это внимания, но Франсуа начинал подумывать о возвращении. В то время как она бегала по узким проходам, брала приступом скалы и прыгала в пенящихся волнах, он задавался вопросом: благоразумно пи было привозить ее сюда? Не сохранит ли она обо всем слишком хороших воспоминаний? А затем еще любовь чрезмерно возрастала; она относила к Ружмону, которого начинала искренно любить, как к источнику, все чарующие впечатления своей поездки. Под еще светлым очарованием идилии он с тревогой думал о будущем. Он знал, что он может заинтересоваться Евлалией не более, чем на один-два месяца; ее душа была слишком первобытна, поверхностна, слишком равнодушна к идеям; у нее была душа улицы и дорог, душа, которую не смогла бы просветить даже великая любовь. При мысли, что эта большая любовь может достаться ему, он дрожал от беспокойства. Без сомнения, она, если он с ней порвет, не предъявит на него никаких прав, но от этого страдание ее будет еще более трогательнее.
Он грезил однажды утром, в то время как Евлалия плескалась в волнах. Хриплые чайки кружились над скалами, поморники носились на просторе или стремительно бросались за таинственной добычей. Когда Евлалия выходила из воды на какой-нибудь островок или усаживалась на скалу, Ружмон смотрел почти с тоской на эту высокую девушку с тонким туловищем и шеей цапли.
Это тело нравилось ему в первое время опьянения страстью, тем более, что оно было нежным и гибким. И, все-таки, заостренный подбородок, вытянутые щеки, узкие и длинные, сложение — все это напоминало цаплю.
"Что делать? — говорил он себе, полный мягкого сострадания, — я должен был быть только прохожим… прихотью нескольких дней".
Он всегда был уверен в том, что он сорвал только простой цветок приключения. Потому что Лали не требовала никакой лжи. никакого обмана, которого обычно требуют наиболее легкомысленные женщины. И, тем не менее, казалось, рождалась какая-то ответственность. Жизнь расставляла свои западни: она связывает существа в такой же мере при помощи как доброты, так и лукавства, как предусмотрительности, так и неосторожности. Ружмон чувствовал, что высокая девушка приобрела на него какие-то смутные права, потому что она была счастлива на морском берегу, на береговых утесах. Ее права усилятся, если она привяжется к Франсуа; они могут стать опасными, если она полюбила его прочной любовью.