Красный вал
Шрифт:
— Чепуха… В казармах собрано около сорока тысяч людей…
— Они поднимут ружья прикладами вверх, — заверил Исидор.
— Как бы не так, — возразил Тармуш, — есть хорошее войско, с хорошим командным составом. Впрочем, всякий рассчитывает на соседа. Все кончится просто свалкой да массовыми арестами. Хочешь, побьемся об заклад. Ставлю десять франков против двадцати су.
Эти слова внесли некоторое охлаждение. Затем, Исидор, мигая левым глазом, насмешливо и уверенно сказал:
— Ты играешь опасную игру, старый хрыч. Много вас таких,
После этих слов всем стало ясно, что Тармуш и Кастень были подкуплены вражеским станом. Поднялось гиканье.
— Долой "желтых"! — кричал Вашерон по прозвищу Акация.
Угроза читалась на лицах у всех, в то время как Тармуш оправдывался.
— Мне это безразлично. Вы можете верить, во что вам угодно, и скандалить, как вам угодно. Полиция сумеет всех забрать.
— Ты продался тем, кто сосет наши соки, — вопил Исидор.
— Что? Как? Кто продался? Сорвать с них кожу и выжечь им кишки каленым железом!
Это подходил Дютельо с тремя из "шестерки". С рассвета он находился в крайнем возбуждении. Он все время колебался между надеждами и подозрениями, он то одарял Конфедерацию всей мощью, то ясно разбирался в тактике врагов, черных, ловких, неуловимых. Он указывал на них невидимым друзьям; его лицо разгорячилось до того, что ему пришлось освежать его холодной водой до десяти раз.
Наконец, в восемь часов, не будучи в силах выдержать дольше, он принялся за розыски "шестерки", решившись, в случае необходимости, пойти на кровопролитие. При нем было уже трое из его сотоварищей, и, придя к Пурайлю, он уловил обрывок фраз. Борода его была вз'ерошена, на губах была пена, глаза метали искры. Он поднял дубинку и запрыгал от ярости.
— Да… где они? Париж начинен предателями, ими кишат казармы заполнены улицы! Мы их раздавим, как клопов!
Тармуш и Кастень, понимая, что возбуждение толпы может возрасти, и не чувствуя никакого желания померяться силами вдвоем против двадцати, исчезли.
Дютильо был в таком возбуждении, что, задыхаясь, начал бессвязно выкликать:
— Все силы буржуазной реакции подстерегают нас во мраке! Товарищи! Сегодня или никогда! Столкновение двух миров… лев пролетариата столкнется с пантерами, змеями и шакалами. Будьте настороже! Наши враги устраивают для нас ловушки и западни! Подчинимся слепо приказаниям Конфедерации и разобьем сто тысяч голов, чорт побери!
Подчеркнув это угрожающим жестом дубинки, повторенным его приспешниками, он бросился в погоню за приключениями. Группа продолжала разрастаться. Все обсуждали те таинственные приказания, о которых говорил Дютильо. Так как никто их не получал, то строили догадки о какой-то таинственной милиции, о чем-то грядущем, о беспрекословном повиновении каким-то таинственным приказам. Исидор надрывался, чтобы убедить товарищей:
— Все это верно, как верны мои часы, — кричал он, вытаскивая допотопные часы, — и постараемся же все быть
Раздался голос, который, казалось, брал приступом укрепления, башни св. Анны, Холм Перепелок — это была "Иерихонская Труба":
Негр заводов, Каторжник рудников, Илот полей, Вставай, могучий народ! Рабочий, машины — твои! Крестьянин, земля — твоя!Наэлектризованные этой песней все заревели:
Рабочий, машины — твои. Крестьянин, земля — твоя.Наступила пауза, все переглянулись, дрожа от возбуждения: их вера пенилась, как молодое вино. Гуржа уверял товарищей:
— Все готово. Пламя разгорится… — он хотел продолжать, как вдруг его глаза округлились, его щеки затряслись: появилась его жена.
Губы ее насмешливо кривились:
— Что ты здесь делаешь, негодяй? — начала она голосом, напоминающим визг подпилка. — Что такое разгорится, простофиля? Есть ли настолько большая печь, чтобы в ней можно было сжечь твою глупость? У, вонючее, грязное животное! Смотрел бы лучше за своими вонючими носками.
Гуржа сделался белее известки стен; он весь затрясся, холодный пот выступил на его лбу; Филиппина впервые оскорбляла его на улице. При виде ошеломленных товарищей, которые начинали смеяться, он почувствовал возмущение и осмелился возвысить голос:
— Мои носки не вонючие… ты, врешь, подлая!
В отчаянии он расстегнул один ботинок, и показалась его нога в полосатом носке. Он подставлял ногу к носам присутствующих:
— Нюхайте ее! Щупайте! Вы видите, что она не потная и ничем не пахнет.
— Потому что он взял ножную ванну и надел чистые носки, — визжала Филиппина.
— Это неправда, это неправда, — жалобно повторял Гуржа, — эти носки надеты три дня тому назад, а ног я не мыл уже пятую неделю…
Все со смехом начали обнюхивать ногу Гуржа, в то время как Филиппина кудахтала:
— После завтра эти носки сгниют от пота. Чего можно ожидать от человека, у которого только одно легкое и который неспособен иметь детей.
— Я могу иметь детей! — жалобно возразил Ипполит.
— Значит, я не могу их иметь? И ты смеешь это мне говорить, перед всем честным народом, жалкий чревовещатель. Ты кончишь тем, что подохнешь в богадельне для нищих, как твой дядюшка Антуан. Пошел домой!
Гуржа поднял свой сапог; он слушал с мрачным видом этот сверлящий голос, мучивший его в течение стольких лет; он думал о Фелисьене Паслеро, дочери хозяина кожевенного заведения, свеженькой, милой, с которой он был бы так счастлив. А, госпожа Жиро, что вы наделали!
— Домой! — повторила мегера.