Красный вал

Рони Ж.

— Вас довольно много, — заметил он. — Чего вы хотите?

Человек из Федерации, вытолкнутый Альфредом, появился перед типографом. У этих разных людей было какое-то сходство. У обоих были окостенелые артерии, лица с вздувшимися венами, оба они страдали одышкой.

— Мы пришли, чтобы узнать, — начал печатник, — можем ли мы прийти к соглашению.

— Я продиктовал свои условия секретарю синдиката. Это больше не зависит от меня.

— А от кого же это зависит?

— От вас.

Типограф приподнял руки с видом бесконечной усталости.

— Мне кажется, что, вообще,

это зависит только от вас. Чего требуют ваши рабочие? Чтобы их рабочий день был на один час короче и чтобы вы обещали не брать на работу "желтых"…

— Которые нам внушают отвращение, — поддержал Дюшаффо.

— Я не соглашусь ни на час, ни даже на полчаса, — отвечал Делаборд, поднимая два пальца, как бы давая клятву. И я не приму никакого обязательства по отношению к "желтым"; так как я никого не нанимаю за уменьшенную плату, то это требование просто смехотворно.

— Обсудим вопрос. Прежде всего, почему вы не соглашаетесь на сокращение на один час? Ваша типография едва ли не самая богатая во всем Париже.

— Вы об этом ничего не знаете, а я тем более, но если бы она находилась в положении, в сто раз более цветущем, я отказался бы от исполнения ваших требований. Это было бы предательством с моей стороны.

— По отношению к кому?

— По отношению к промышленности.

— Но разве не рабочие творцы этой промышленности?

— Не в большей степени, чем лошади творцы транспорта.

Бюрга-Зеленая Борода испустил крик дикого зверя:

— Он сравнивает нас с лошадьми!

На лицах появилось ожесточение. Посторонние стачечники стали выразительно жестикулировать, а один молодой товарищ заявил, что пришло время зарезать свинью.

— Рабочие не лошади, — с горечью ответил делегат. — Рабочие — ключ к дворцу цивилизации. Довольно им на неделю прекратить работу, и весь ваш балаган обрушится!

— На их же голову, — насмешливо проговорил Делаборд. — Судьба мира ни от кого не зависит, ни от рабочих, ни от хозяев. Но не будем терять времени на глупости. Я принял вас, чтобы доказать вам свое доброжелательство. Я не хочу зла своим служащим. Они это хорошо знают. Только поэтому я до сих пор не взял вместо них других: желающих наняться множество, достаточно только клич кликнуть. Я предпочитаю быть снисходительным к рабочим, к которым я расположен. Я охотно прощаю их за то, что они дали увлечь себя болтуну. Пусть они примутся за работу и завтра же я все забуду.

— И они ничего не добьются!

— Им нечего добиваться! Это было бы смешно. Этому противоречит положение типографий и книгоиздательств. Слишком многого требуя, они идут против самих же себя; они заставят меня перенести фабрику в провинцию. Мои рабочие далеко не несчастны!

— Не несчастны! — закричал Дюшаффо. — Нищета! Люди работают за корку хлеба, наживают чахотку, чтобы только жить, и вы находите, что они не несчастны.

— Фразы! Мои мастерские чисты, в них много воздуха, света. Никто из вас не утомляется чрезмерно. В глубине души вы сами это хорошо знаете. Те, у кого туберкулез, получили его не у меня. Большинство схватили его в распивочных.

— Неправда! — прохрипел Бюрга… — я пью только вино.

Он

бросился к издателю и, сжав свои тощие кулаки, трижды ударил ими себя в грудь.

— Я хочу вам сказать, что там внутри — смерть, и нет Фальера, который подписал бы мне помилование! Значит, не надо лгать! Я родился у матери свежим и здоровым ребенком. Я был сильным мальчуганом и крепким новобранцем… А вот теперь у меня легкие, полные мокроты, и дыры, величиной в кулак. Вы не можете сказать, что это пришло само собой. Если вы не знаете, как это случилось, то я вам расскажу. Это всё от работы. Это — усталость, долгие часы, это — работа в течение долгих лет, работа изо дня в день, работа неустанная, изнуряющая. Если бы у меня были деньги… я согрел бы свой скелет на юге, в Алжире, в Египте. Я знаю, что это делается, и люди выздоравливают. Но куда там! Я бедный рабочий! Я не мог… надо было работать… жена, ребенок… Я продолжал приближаться к могиле. И это не вина буржуа? Это — не вина эксплоататоров? И это не твоя вина, господин типограф, получающий не только тысячи, но сотни тысяч франков, имеющий возможность тратить на себя столько, сколько все рабочие и работницы, вместе взятые? Нет! Когда человек стоит у могилы, он говорит истину, а истина заключается в том, что зарабатывать свой хлеб можно только ценою жизни! Если бы люди что-нибудь чувствовали, они с них раз навсегда содрали бы шкуру и избавились бы от них раз навсегда, как они избавились от волков и крокодилов…

Мрачное оживление воодушевило типографа. Его гнев разрастался при виде жирного лица Делаборда. Сливая идею мести с мыслью о смерти, Бюрга мог с меньшим страхом взглянуть в лицо последней. Его хриплый голос, кашель, впалые щеки, ужасный рот странным образом действовали на толпу. Поднималась злоба, люди переставали владеть собой. Вдруг Дюшаффо схватил Делаборда за ворот:

— Восемь часов или мы тебя убьем!

От этого жеста, от этого крика в толпе проснулся зверь. У мужчин поднялись кулаки, а женщины угрожающе протягивали руки.

— Дай ему, Дюшаффо!

Делаборд окинул толпу долгим взглядом. Он видел Альфреда, видел Верье, Бергэна, Вашерона, большую Евлалию и других, и ему казалось невозможным, чтобы они стали его врагами. Он обратился к ним:

— Послушайте, товарищи, вы хорошо знаете, что я всегда хорошо обращался с вами, что я был другом больных и несчастных. Послушайте, ведь вы все это знаете хорошо.

Он дрожал, его ожиревшее сердце тяжело билось; ему не хватало воздуха.

— Перервите ему глотку! — закричал один из посторонних забастовщиков.

Дюшаффо продолжал трясти Делаборда, но сам, удивляясь своему поступку, он делал это вяло.

— Я тебе помогу! — закричал парень с зачесанными на виски волосами. В этот момент вошел Франсуа Ружмон. Он увидел толпу, Дюшаффо, посиневшего хозяина, и хотя он не одобрял этого насилия, тем не менее ему доставляло удовольствие видеть унижение Делаборда. Несчастный толстяк был для него соперником, тем, кого в течение тысячелетий во все времена дикари, варвары, воины первобытных цивилизаций, феодальные бароны, кондотьеры, сицилийские крестьяне истребляли, не зная милосердия.