Красный вал
Шрифт:
— А, свиньи, они его убили! — закричал Баржак.
— Убийцы! Смерть им! Смерть шпикам! Смерть кровопийцам!
Еще дюжина бутылок полетела на улицу. Крик Клемана заставил полицейского офицера, испугавшегося "дела", отозвать солдат и отступить перед растущим возбуждением стачечников; не будь забора, завязалась бы смертельная схватка. Но был забор. Он ставил преграду. Группы, рассеянные у забора, лишенные связи с остальными, той связи, которая вдохновляет толпу отвагой, ограничивались бросанием камней и руганью. Полицейские заняли позицию в двухстах метрах от пустыря. В сумерках они образовали черную массу, казавшуюся более компактной
— В атаку! — крикнул Огюст Семайль.
Царило уныние. Смерть, сначала воспламенившая души, легла на них тяжелым гнетом; угрюмое любопытство притягивало стачечников к синеватому лицу и распростертому телу Клемана. Всем хотелось отложить столкновение до завтрашнего дня, у всех была смутная надежда, что синдикаты и Конфедерация пришлют подкрепление. Приход доктора установил на время тишину. Всем хотелось видеть, как он, склонившись над трупом Клемана, подробно осматривал его, и когда он поднялся, по толпе пробежал печальный шопот. Затем четыре атлета подняли труп; все повторяли фразу, вызвавшую общее одобрение:
— Мы все вместе проводим его!
Четыре носильщика прошли через кабачок, там они соорудили нечто в роде носилок, и затем кортеж выстроился в пурпурном свете заката. Толпа медленно и печально направилась к заводам, а полицейские, заняв поперечную улицу, застыли в бесстрастной неподвижности. Слышались только топот подошв, шорох тканей и боязливые голоса; мрак падал так медленно, что, казалось, сумеркам не будет конца.
Ружмон вспоминал другие апрельские сумерки в этом же предместье и тот вечер, когда он увлек толпу к трупам. Тогда он был свободен, как морской ветер. Он чувствовал только свою молодость, свою силу и надежду на великие народные дни; любовь была часом волнений, путешествием в страну экзальтации, откуда возвращаются с большим запасом мужества… Ах!.. А теперь… Познает ли он когда-нибудь ту страсть к приключениям, благодаря которой его душа первобытного человека сливалась с жившими в нем стремлениями к старой цивилизации?
Франсуа шел вместе с толпой. Он не будет больше удерживать стачечников; он предоставит действовать их инстинктам; кровь уже пролита, пусть она еще льется! Она вызовет ненависть, а ненависть — благо: она творит упорные легенды, она дает людям горькое утешение и создает железные учения, которые заставляют людей повиноваться себе.
Подошли к кузнецам. Носильщики остановились. Наступила глубокая тишина, затем раздались неистовые крики. И воинственная песня, казалось, достигала облаков.
"Вставай, проклятьем заклейменный!"…Через поля и дороги сбегались толпы народа, привлеченные трагической вестью. Всем хотелось видеть белое лицо мертвеца. Их сердца отверженных париев жаждали кровавой мести.
Факелы бросали красный свет, свет, некогда освещавший голодных Жаков, и проклятия потрясали стены завода. Ветер революции проносился над толпой.
IV
Синдикалистская, либеральная и антимилитаристская пресса яростно напала на Клемансо. Заголовки гласили: "Еще одно преступление Клемансо", "Красная неделя великого шпика", "Двадцать четыре часа Великой Забастовки", "Чудовище". Указывали, что, наравне со свирепым стариком Коммуны, Клемансо достиг рекорда правительственных убийств. После шумных похорон Конфедерация приложила все
Франсуа покорился обстоятельствам. Но, сливаясь с толпой, рискуя собой и другими, произнося речи под солнцем, ветром и проливными дождями, он не забывал Христины.
Со всех сторон стекались искатели приключений, цыгане великой забастовки. Они не смешивались с забастовщиками, они бродили кругом, предлагая свои голоса, свои руки, как только поднимался шум. Прибыло войско. Манифестации следовали одна за другой; до соглашения было далеко. И забастовка все еще носила какой-то неопределенный характер, как вдруг было об'явлено Великое Воскресенье. "Голос Народа" хотел, чтобы оно прошло мирно, твердо и очень внушительно; "Социалистическая война" советовала стачечникам не дать себя "одурачить".
С утра трамваи, железные дороги, множество шарабанов подвозили седоков, вооруженных дубинками и палками. Кроме старых и опытных забастовщиков, тут были товарищи, привлеченные инстинктом солидарности, и множество людей невежественных, пылких или любопытных. Несмотря на полицейские кордоны, забастовщики пытались собраться перед кузницами; быстрая атака драгун заставила их рассеяться. Тогда они удалились в поле и пустыри. Какой-то человек с лицом мулата поднял первый красное знамя. Семьсот рабочих образовали ядро, вокруг которого толпилась остальная масса. Это была орда времен номадов, образовавшаяся для битвы с буйволами и волками и слабо спаянная инстинктом. Ружмон занял в ней место, готовый, в зависимости от обстоятельств, говорить речи, приказывать или сражаться. Его окружила мощная группа кузнецов, подкрепленная Красным Гигантом, Дютильо и Шестеркой, Вашероном, Бардуфлем и другими.
Процессия двинулась к Аркейлю, но не смогла дойти до него. Дорогу преграждал эскадрон кирасир; на правом фланге были драгуны, сзади стояли полицейские. Сначала толпа остановилась. Течение изменило свое направление; любопытные и трусливые отхлынули, удаляясь через поля. Все шли наудачу… Внезапный удар дубинки по кирасе драгуна явился сигналом к борьбе. Камни, комья земли, несколько стаканов обрушились на каски; туча дубин угрожала полиции; двое манифестантов бросились к лошади капитана с криком:
— Ни шагу больше! Вы не имеете права вмешиваться! Назад, проклятая нашивка!
Шум разростался. Прозвучал гимн восстания, но на этот раз менее стройно, и среди этой бури раздался сухой звук выстрела. За ним последовало шесть других. Люди в широкополых войлочных шляпах потрясали револьверами.
— Это нелепо! — крикнул во весь голос Ружмон.
Раздавались только отрывочные крики, глубокое удивление передавалось от одного к другому. Драгунский капитан, повернув голову, удостоверился, что никто из его солдат не ранен.
— К большому сараю! К большому сараю!
Эти шесть слогов, вырываясь из резких, хриплых гортаней, докатились до последних рядов. Ядро уже пустилось в дорогу. Так как цель движения находилась с левой стороны, то ничто не являлось помехой забастовщикам. Они захватили сарай между тем как остальная толпа заняла поле и луга. И Селедка, взобравшись на кучу угольного мусора и приставив ко рту, в виде рупора, руки, закричал:
— Забастовка у себя дома! Мы не позволим себя раздавить! Товарищи, идем бороться на жизнь и на смерть! Тот, кто покинет свое место, будет негодяем!