Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах
Шрифт:
Звезда хороша и в космосе, и на знамени… Но самое пронзительное — сорванная боем звезда с солдатской могилы. Фанерная звезда — это так же чисто, как «мрамор лейтенантов — фанерный монумент», эпитафия поколению смертников.
Из поэмы о Циолковском, 1962 года:
И космодром, видавший виды, Весь тишиной продут насквозь. «Даёшь вселенную!» — как выдох, Чуть слышно кто-то произнёс.Крик свёрнут до шепота. И всё-таки слышен. Крик, подхваченный у отцов и замерший на губах детей перед смертным испытанием.
Стих
Возникает ещё один мотив: предательство, которое было немыслимо у молодого Орлова: там-то он, как на броню, надеялся на товарищей, знал, что когда поползёт от танка обожженный, прикроют огнём.
А теперь — подлость… нет, не подлость даже… мягче: тебя не предают, тебя «подставляют», и не враги, от которых и следует ждать подлости, а — свои, от которых не только не ждёшь подвоха, но даже и веришь, когда это произошло.
«Разумные, врагов себе не нажили, а я, как был, остался им дружком, но в дружбе что-то всё-таки загажено, и это не отмоешь коньяком».
Или, если уж совсем коротко, с афористической точностью, которая иногда поражает в «говорке» Орлова, так вот что вынесено в итог:
Христа распяли, но жив Иуда.Возникает мотив беззащитности. Броня, которая изначально «по определению» прикрывала солдата от ненастья и несчастья, а если не спасала от холода, то позволяла шутить: согреемся, мол, когда гореть начнёт, — с ней и общались солдаты как с живым существом: «Мы люди, а она стальная», мы-то выдержим, а вот она…
Она-то, изначально надежная, много лет спустя вспоминается как символ… ненадёжности. Вот это ощущение на рубеже 70-х:
Остаётся небольшая малость: Жизнь дожить без лишней суеты, — Так, как в дни, когда она касалась Ежечасно бешеной черты И могла сгореть в одно мгновенье, Может, тыщу раз на каждом дню… Не пугаться, не искать спасенья, Не питать надежды на броню.Нет надежды. Нет брони. Нет исхода из «суеты», заполнившей время, которое тогда, с бешеной черты, казалось счастливым будущим, а теперь, когда наступило…
Тысячелетие второе Кончается, а что за ним? Какие там грядут герои?.. Не ведаем, что сотворим.Это написано в 1976-м, за триста дней до кончины.
Положенное на исторический фон, то есть на то событие, которое должно было стать точкой отсчёта у поколения, меченного при рождении сполохами Революции («Поколенье — не год рожденья, поколенье — год Октября», — сформулировал Орлов), — будущее это рисуется в следующей зарисовке из Октября 1917 года:
«Когда отцы, достав кисеты, ещё от боя горячи, среди картин,
А дети?
Хорошо, если будущее предстаёт в космически-планетарных масштабах, — тогда можно сказать: «не знаю!» У Орлова особое пристрастие к таким тысячелетним прогнозам. «Что в мире через тыщу лет изменится, вы мне скажите?» Не скажут. Впрочем, можно сказать так: «Через тысячу лет отыщут наши старые корабли, как челны, на которых вышли мы с Земли за предел Земли», — такое вполне можно предсказать в разгар Космической Программы. Но на вопрос: «что там будет с тобой» — нет ответа. А вопрос, между тем, неотступен…
Потому что вопрос по существу не о тысячелетии — вопрос о судьбе тех, кто вот недавно, на памяти живущих, получил в наследство мечту о счастливом будущем, и оно было так близко.
Путь к нему обернулся кровавым бездорожьем. Преодолеть дистанцию надо было броском.
Жизнь, по пословице, не поле, Абыли позади поля, Где столько грома, крови, боли И на дыбы встает земля…Перешли. Преодолели. Можно жить?
Но снова, будто не бывало Их, равных жизни, на пути, Мы повторяем все сначала, Что жить — не поле перейти…За кем это мы «повторяем»? Стихи — 1957 года. Так что ясно, за кем: за автором «Доктора Живаго» повторяем, который сказал: «Я один, всё тонет в фарисействе. Жизнь прожить — не поле перейти». Пастернаку и отвечает Орлов в одном из самых пронзительных своих стихотворений:
Здесь нет ячеек пулеметных, Не рвутся мины на пути, Но там хоть был устав пехотный, А здесь не знаешь, как идти…Вот мы и упёрлись в неразрешимость, которая подстерегает нас при осмыслении великой поэзии. Неразрешимо: что делать с наследием, полученным из рук отцов? Передать детям? По логике — так. По ознобу поэзии — не получится. Какой-нибудь двадцатилетний юнец… Витька — так называет Орлов водителя, подбросившего их, двоих ветеранов, на «берег Невы сорок первого года». Два старика бродят по заплывшим окопам, вспоминают бои, вспоминают глазастую санитарку, как она рвала свою рубашку на бинты для раненых, поют старые песни и плачут… А Витька ждёт их в машине, включив радио…
«Ах, зачем ему, Витьке, за нас нашей памятью мучиться? Ах, зачем, всё равно у него не получится…»
Значит, надо расплачиваться. Самим. Ни на кого не рассчитывая, ни на что не надеясь.
Мы за всё заплатили сами, Нас не может задеть хула. Кто посмеет в нас кинуть камень, В наши помыслы и дела?За такую обжигающую гордость прощаешь поэту стандартные «помыслы и дела». Библейский «камень» посвежее. А вот «хула» — предчувствие, от которого может прохватить озноб. Найдутся ведь в юном поколении такие наследники, которые скажут ветеранам, что те зря воевали, надо было впустить Гитлера, и он, глядишь, угостил бы нас всех баварским пивом, накормил бы свиными ножками…