Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах
Шрифт:
Кажется, в 70-е годы наши юные любители пива ещё не доходили до такого кощунства, и хорошо, что Орлов подобных вещей не услышал. Но что-то старался уловить в гулах будущего. И укреплял душу, возвращаясь памятью «в те святые года, где «нет» было «нет» и где «да» было «да».
Один из самых простых сюжетов перехода «оттуда» «сюда», то есть с траков войны на траки мира — воинский парад. Орлов пишет эти парады с самой Победы.
Десять лет спустя: день торжества полка или державы, плац, генерал, рука к козырьку, ассистенты у знамени.
Четверть века спустя: по ночной Москве громыхают войска, готовясь к параду. Порядок прохождения: пехотинцы, моряки, танкисты…
Тридцать лет спустя: воспоминание о Параде Победы — знамена вражеских
Может, этот поэтический парад парадов и не стоил бы специального внимания, если бы не увенчался знобящим прощальным аккордом:
Когда это будет, по знаю, В краю белоногих берез Победу Девятого мая Отпразднуют люди без слез. Поднимут старинные марши Армейские трубы страны, И выедет к армии маршал, Не видевший этой войны. И мне не додуматься даже, Какой там ударит салют, Какие там сказки расскажут И песни какие споют [104] .104
Финальное четверостишие: «Но мы-то доподлинно знаем…» позволю себе опустить как элементарное.
Опять это: «не знаю» — тактично прикрывающее тревогу. «Без слёз»? — долгонько ещё ждать, пока отольются наши слёзы. «Маршал, не видевший этой войны»? Будет такое. Пока что мы увидели, как был смещён последний маршал, видевший эту войну, как он, «сдав шпагу», спросил: «Куда мне теперь?» — перед тем, как отправиться в следственный изолятор по делу о «путче». И правда, не додуматься бы Орлову о том, какие при этом были рассказаны сказки, как злорадствовали «свои» в спину армии, когда она оказалась бессильна в Чечне, а до того в Афгане, — до Афгана-то Орлов совсем немного не дожил, какие-то два года, — как перенёс бы он распад державы, спасая которую, горел, конец эпохи, в которой остался душой? Навсегда.
Стал я стар и, как мальчишка, ясен И доверчив. Видно, те года Одарили верой, и не к счастью, И уже, наверно, навсегда.Да как же «навсегда», если в каждой ноте последнего парада — ожидание забвения! Если чувствуешь, как из будущего, за которое пролита кровь, — «ни звука, ни эха, ни тени»! Если не только плоть бренная исчезнет без следа вместе со смертью, но и стихи, отпечаток духа, вопль к вечности — неотвратимо сотрутся из вечности. Самые горькие строки Орлова — об этом.
«Без следа исчезну, только где-то на земле дождинка упадёт. Перечтут стихи мои поэты, да забудут имя в тот же год».
Это написано в 1948-м, когда сверстникам под тридцать, и звёздный час лирики поколения — впереди.
Четверть века проходит.
«…За пятьдесят товарищам моим, им некуда от времени деваться, лысеющим, стареющим, седым. А мне всё кажется, что им по двадцать».
Очная ставка с собой двадцатилетним, с тем мальчиком, которому Революция пообещала жизнь вечную, а Держава велела умереть в 1941 году, — повторяется и повторяется — в стихах, написанных тридцатилетним мастером, сорокалетним мэтром, пятидесятилетним ветераном…
«А что ещё? Дожить на белом свете, быть может, до шестидесяти лет…»
До шестидесяти не получится.
И уйти от того двадцатилетнего,
Жалко мальчика, обречённого на смерть? Жалко. Ещё жальче того, кто ничего не вспомнит: когда-нибудь какой-нибудь «потомок, в саду, где вишни с грушами цветут, разроет дота древнего обломок и, содрогнувшись, взглянет в пустоту». Это — когда-нибудь. А теперь? Всего жальче, что мы — «как будто пыльные реликвии, действительно которым нет цены, с последней, называемой Великою, историей оправданной войны».
Последней?.. Если бы так. Оправданной? Историей — да. Но как оправдаться перед мальчиком, который погибнет? Ведь он «там, в огне ревущем, верит в мирного, далёкого меня». А ты, проживший ещё треть века мирной и — в понимании того мальчика — счастливой жизни, — сможешь ли разделить его веру? Наградили этой верой и тебя, и его — к счастью? К несчастью? Кто счастливее: тот, кого «зарыли в шар земной», или тот, кто остался жить и получил этот шар в наследство?
А если бы повторить — «всё повторить, всё, чем судьба меня пытала»? Что тогда выбрать? Вот он шагает, двадцатилетний герой, «весёлый, счастливый, довольный»… счастливый, хотя вот-вот рванёт ему в глаза смертельный сполох. И надо бы окликнуть его из нынешнего счастливого мирного времени: предупредить, предотвратить несчастье…
…Его впереди это ждало, И я не окликнул его.Кто более несчастлив?
Нет ответа.
Три прощальных стихотворения пишет Сергей Орлов в 1977 году.
В одном — готовится к смерти, примиряется с ней, обожжённой рукой гладит землю — у Земли просит прощения, что покидает её.
В другом — рассчитывается с подлостью людской: вспоминает, как по доносу предателя во время войны каратели вырезали партизанский лазарет; наверное, рассказала ему этот случай глазастая санитарка. Стихотворение посвящено Юлии Друниной.
И в третьем (написанном, видимо, на черноморском курорте) мерцает в небе одинокая звезда, ревет море, и кажется, что это сама эпоха не даёт уснуть — Земля призывает солдата в строй.
НИКОЛАЙ ТРЯПКИН:
«КРОВЬ ЖЕЛЕЗНАЯ…»
Детство пахнет травой, сеном, древесной стружкой: отец — столяр. Железо отдается в названии тверской деревни Саблино, смягченном тихим и мирным именем речки Старинки, но подкрепленном песнями только что завершившейся Гражданской войны. Близ Катуни «мой отец зарыл родного брата, срезанного саблей Колчака». «И отцовская сабля промчалась сквозь долы и кручи — и старинную волость сменила на мой сельсовет».
Поэт, рожденный в 1918 году, навсегда зачисляет себя в ровесники Советской власти; первые воспоминания: «земелька» наделов, веселые свадьбы, заливистые гармошки, летающие качели, «Ильичевы красные значки» на куртках, железный «Серп-Молоток», укрепленный отцом на трубе дома.
«Малиновые петлицы» тоже начеку: железная власть прикрывает Орленка от бандитов. Кулаки с обрезами прячутся в лесу. Подковы военкома цокают под окнами.
Железное поле, железный и праведный час. Железные травы звенят под ногами у нас. Железные своды над нами гудят на весу. Железное поле. А поле — в железном лесу.