Красный закат в конце июня
Шрифт:
За такое гостеприимство он пообещал им сестру отдать.
Отправились лахтаки за невестой.
Прибыли в чум Бенце. Много толкуши [58] съели.
И Бенце выдал сестру замуж за лахтака.
Нырнула девушка с новыми родственниками в лахтачье царство. Слышит, жених говорит:
– Мать, огонь разводи, невестку светом встречай!
Начали девушку окуривать. Приобщили к очагу.
Лахтачий народ собрался. Рассматривают невесту.
Говорят:
58
Томег.
– Ой,
Тут и сказке конец…
Никифор засмеялся.
– А помнишь, как мы с татой-покойником в Важский городок на плоту ходили? И я эдак тоже глядел с плота в воду да и кунул. Тата меня за ногу выволок. А то бы тоже женился на лахтачке, или красноперке какой-нибудь, или на полосатой окунихе.
– Так ведь мы тогда с тобой уже сговорёны были!
– Отсюда, Еня, и спасение.
Больше всего поразил маленького Никифора в том плавании на плоту столб посреди площади Важского городка.
59
Ой, милен шеп ланя!
– Гли-ко, тата! Что у русичей на торжище вместо ракиты! И не тряпочки к столбу привязаны, а живой человек!
Руки у мужика были стянуты сзади, и казалось, будто несчастного этим позорным столбом насквозь пронзили.
И на площади не кружение богомольцев под бой шаманского бубна увидел Никишка (как бывало у угорцев), а кураж пьяной ватаги «хотячих», явившихся по зову воеводы Михаила Скряби для похода на непокорную зырянскую Угру.
Босые, в обносках и рвани, вот уже который день ждали они обещанных войсковых кафтанов.
Горланили, безобразничали.
– Петро! Не верь снам! – кричали опозоренному стоянием у столба.
Хохотали бездельники.
Жалостливый Никифор упросил отца узнать, за что страдает человек.
Оказалось, он один из «хотячих» и поплатился лишь за пересказ своего сна.
Привиделось, будто святой Сергий велел ему вернуться домой, перестроить избу в три жила и тогда станет он важским воеводой!
Мужик рассказал сон товарищу.
Тот проговорился. Нашёлся доносчик.
И действующий воевода назначил простельге битьё батогами – не возвышайся хотя бы и во сне!
– Сколько батогов получишь, Петро, столько и свечек святому подсказчику Сергию поставь, – не унимались охальники.
Рождённому среди лесов, в добрых семейных пределах, в окружении незлобивого угорского народа, всё разухабистое русское было Никифору вчуже.
По возвращении из плавания, возмущённый битьём человека палками, он ещё глубже укоренился в язычестве.
Даже камней натаскал в Ельник и устроил из них своё игрушечное капище.
Куски хлеба стал жертвовать богу Ен, глиняные игрушки, пойманных рыбёшек…
Схлынул потоп. Изба просохла. Пуя понемногу набирала прозрачности. Зацветали
К тому времени вспахал и засеял Никифор все полянки.
И теперь с теслом в руке не отходил от осинового кряжа на берегу. Осёдлывал то справа, то слева.
Мотыжил древесину. Выбирал лишнее.
Чтобы промахом не продырявить днище или борт, насверлил снаружи дырок буравчиком. Вставлял в отверстия ольховые тычки вглубь ровно на полвершка.
Лишь откроется изнутри под теслом эта мерка-подсказка, глубже не забирай. Не прозеваешь. Ольховый тычок – он от природы красного цвета. А само осиновое тело лодки – белое.
По днищу словно веснушки разбегались…
Вокруг отца копошились в песке и стружках три мальчика. Старший, Иван, в порточках, младшие Ананий и Ласло, голозадые.
Иван уже «подпоясанный». Считай, мужик, пусть и невелик.
Ананий – саженый на коня. После этого уж титьки мамкиной ему ручонками не загребать.
А у годовалого Ласло сегодня только «пострижины».
Семейный праздник.
Дети всполошились и с криками кинулись навстречу своим угорским бабке и деду.
Младший за ними, ревя, ползком.
С горки по глинистой дороге, обожжённой июльским жаром, спускались Кошут с Туттой.
Кошут в сокуе – малице из шкуры забитого в июне оленя, когда сохатый почти без шерсти. На ногах у Кошута – бокари, подвязанные у колен. На Тутте – распашной кафтан из полотна производства славянки Фимки.
В голодуху 1475 года за «отрез» дали Кошуты ей полтуши лося. На голове у Тутты – высокая валяная шапка с вышитой занавеской.
В корзинке несла бабка подарок к празднику: вязаное на спицах козье полотенце в полтора локтя.
В эту вязь обрядово состригут девять локонов мальчика. Туго обовьют крапивными стеблями и сожгут на берегу Пуи в костре!
Станут приговаривать: «Коляда Божич – слава Божичу за доброе начало, за дитё здоровое. Велесу слава за чистую кровь. Слава Ярилу за мужество. Леля, Лада! Слава вам за любовь. Купале за семейный лад. Перуну – за добычливость. Световиду – за мудрость…»
И вперемешку со славянским говором прозвучит: «Еги-кет-ха-ром-киленс» [60] .
Над водой трижды произнесут этот заговор. Ножом на береговом песке очертят девять кругов.
Скажут: «Матушка Пуя, обмываешь ты крутые берега, жёлтые пески, обмой-ка ты и внука моего Ласло. Все хитки и притки, уроки и призеры, скорби и болезни, шёпоты и ломоты, злу худобу. Понеси-ка ты, матушка Пуя, быстрая река, все болести Ласло своей медвяной струёй в чистое поле, земное море за топучие грязи, за зыбучие болота, за сосновый лес, за осиновый тын! Будьте, мои слова, легки и крепки в дозоре и договоре впереди, а не позади. Ключ – в море, болезнь и лихо – на дно, а язык – в рот».
60
Раз-два-три-девять…