Красный закат в конце июня

Лысков Александр

Ворона – к смерти. А тут только жить начали.

63

Прошло двадцать лет…

Хвост у Куклы волочился по земле. Гривой можно два раза шею обернуть. Каурая, ходкая, упористая, молотила лошадка мохнатыми ногами по первой пороше. Тащила в ярме волокушу.

Управлял, на коленках, молодой парень в жупане. Спиной к нему сидел старик в негнущемся медвежьем кожухе, будто в колоколе.

– Давай, Кукла, шевелись! – понукал возница.

– Не водой несёт, – ворчал старый.

Не узнать было в нем Синца. Дыхание с просвистом. Комковатая седая борода. Брови обвисшими козырьками,

так что не видать и глаз выжиги.

Дорога петляла по тропе, натоптанной ещё когда-то ярым первопроходцем Синцом.

А вот на Ржавом болоте перемены были заметны. Много лет назад открыл здесь рудную добычу Синец, с тех пор неутомимо совершенствовал. И теперь на трясине плот зыбился. На нём меж двух столбов – ворот с крестовыми рукоятями. А на берегу – выдолбленная колода с четырьмя колёсами-дисками.

Давно не пользовался Синец береcтяным черпаком. Рычагами поднималось теперь сырьё из болота. Гужевым транспортом доставлялось к доменной печи…

Они выехали на гору, откуда во всей красе виднелась эта Домна Петровна, как по-родственному кликал её Синец. Глиняная баба была совсем как огромный самовар, только вместо воды в неё засыпались окатыши из болота.

А избушка Синца, с одним оконцем в передке, стояла в отдалении от столь опасной, время от времени раскаляемой, огнём дышащей, искрящейся бабищи. Теперь, на зиму, в окно избушки была вставлена рама с промасленным холстом.

У новенького амбара – домика на куриных ножках (чтобы мыши из-под земли не взлезли) – опорные столбики вкруговую были подрублены юбочками вниз.

Вокруг построек шагов на тридцать ни деревца, ни кусточка – голо. Иначе от гнуса житья не будет.

Да и далее от избы во все стороны широкими кривыми просеками – полянки, полянки…

Словно карающая небесная десница прошлась – вырубил себе Синец пространство для жизни, преобразил пуйскую долину согласно собственной воле.

И на том выдохся.

Не спрашивай здоровья, а глянь в лицо. Сонное, одутловатое.

Ещё весной сшил он себе «деревянный тулуп».

Да выходило так, что скрипучее дерево живуче.

64

А лицо возницы – сына его Никифора – светилось как фаянсовая глазурь на закатном солнце. Брови и усы были словно угольком подведены. В глазах молодая нега.

Обличьем парень пошел в мать: по её же словам, чем носовитей, тем красовитей.

Сколько железных отливок произвёл Синец за свой век – и для себя, и на продажу. А отлить собственную курносую копию из костей и мяса Бог не дал.

…На ухабе Синец застонал, заохал.

– Потерпи, тата. Немного осталось.

– Болят кости, так неча в гости, – перечил Синец.

– Сваты – не гости, а браты.

Справа в лесу осталась Святая роща угорцев и капище с пирамидками камней.

Проехали мимо рядов вешал с осиновыми вениками.

– Тпр-ру, Кукла!

Вытащили из ярма притыку, пустили якутку на подножно-подснежный корм.

65

– Киванок напот! [43] – крикнул Никифор.

43

Добрый день.

Полог землянки откинулся. Вышел Кошут

в нагольной шубейке, в драных полуспущенных торбасах. Лохматый, на голове словно воронье гнездо. А морщинистое лицо – чисто: от бороды в старости совсем ничего не осталось.

Некоторое время истуканами стояли друг перед другом.

Синец знал: среди угорцев не принято кланяться.

– У вас товар, у нас купец. Или, значит, титек ару – минек вело, – произнес Синец.

За двадцать лет он нахватался угорских слов. Но ни разу не слыхал, чтобы хоть одно русское вымолвил Кошут. Всё понимал безбородый, а не отзывался.

– Белеп. [44]

Землянка Кошута была раздвоена. В женском прирубе тоже оконце имелось. Там за занавеской слышался сдавленный смех, панический девичий шёпот.

Уселись на шкуры – гости напротив Кошута и его старшего сына Габора.

Синец выставил перед хозяином туес с брагой.

– Кер меги Енех. [45]

У Тутты опали руки. Она заскулила.

Кошут прикрикнул. Отпил краем из туеса. Позвал невесту на показ. Девушка вышла из-за занавески. Потупила взор.

44

Входите.

45

Просим Енех замуж.

На ней был сарафан на коротких лямках, вышитый по корсету хвостатыми крестиками. Подол оторочен мехом. А на голове – обруч из бересты [46] .

С появлением невесты Никифор солнечно просветлел изнутри. И у старого Синца будто боли в пояснице отпустили.

А вот Кошут с сыном сделались ещё более мрачными.

Обряд был им не по нраву. Сам Кошут, по угорскому обычаю, когда-то выкрал Тутту из родительского гнезда, заплатил за неё выкуп [47] . И нынче ему опять в расход входить, собирать дочери приданое.

46

Юрка.

47

Кифиз.

Надежда на Габора.

Коли, в противоход, парень женится на Марье – дочери Синца, по славянскому обычаю, то убыток восполнится. Славянка придет в дом угорца не с пустыми руками.

– Те киван? [48] – спросил Кошут.

– Иген [49] , – тихо молвила девушка.

Послышались сдавленные рыдания.

Это уже Синец тряс плечами и утирал слёзы умиления.

– Хорошая девка! Была Енех – у нас Енькой станет.

66

48

Ты согласна?

49

Да.