Красный
Шрифт:
– Думаю, так будет разумно, - согласилась она.
– Значит, мы договорились?
Что она теряет? Кроме здоровья, здравомыслия, безупречного досье, бизнеса, и своей жизни?
– Мы договорились, - ответила она.
Он хлопнул в ладоши, потер их и встал.
– Отлично. Именно это я и хотел услышать уже очень давно. Мы начнем завтра ночью.
– Так быстро?
– У вашей вагины есть более важные дела?
– спросил он с издевкой.
– Значит завтра ночью. Есть...
– Она остановилась, не совсем понимая, о чем спрашивает.
– Есть правила? Ожидания от меня? Просьбы?
Он поднял палец, приглашая ее сесть и подождать. Она
– Вот это, - сказал он, кладя раскрытую книгу на стол и указывая на фотографию картины.
– Я бы хотел, чтобы вы ждали меня в такой позе.
Картина на фотографии была ей хорошо знакома - Олимпия Мане, портрет молодой обнаженной девушки, лежащей на кровати с поднятой головой и смотрящей прямо на зрителя. Это была печально известная картина, где Мане насмехался над уставшей старой Венерой, возлежащей на своей кровати. Олимпия была проституткой и к тому же бесстыдницей. Когда картину впервые выставили на всеобщее обозрение, толпа сочла ее настолько вульгарной, что захотела разорвать в клочья.
– Значит, я буду вашей Олимпией.
– За ту сумму, что я вам плачу, вы будете для меня всем, чем я пожелаю.
Она подняла на него глаза и встретилась взглядом. Впервые с тех пор, как они встретились, он прикоснулся к ней. Он прижал ладонь к ее щеке, погладил изгиб скулы большим пальцем. Такая большая и теплая ладонь. Она действительно поверила, что пожалеет об этом соглашении. Но сейчас она не жалела.
– Вы созданы для этого, - тихо сказал он.
– Вот увидите.
– Почему я?
– спросила она.
– Миллионы женщин в этой стране, миллионы в вашей... почему я?
– В этом мире миллионы картин. И только одна Мона Лиза. В этом мире миллиарды женщин. И только вы одна, Мона Лиза Сент-Джеймс.
Затем он оставил ее в кабинете, покрасневшую, дрожащую и, несомненно, возбужденную. Она только что согласилась стать проституткой, чтобы спасти свою галерею.
Что-то подсказывало Моне, что где-то там ее мать гордится ею.
Глава 3
Олимпия
Малкольм выбрал удачный день для свидания. Воскресенье в галерее был самый короткий день, она работала только с часу до пяти. После закрытия Мона отправилась за покупками. Ей не нужно было много - бархатное колье, цветок для волос, чистые белые простыни для кровати, все это легко найти. В своей квартире она приняла душ, побрилась и удалила оставшиеся волоски воском, пока не стала гладкой, как мраморная статуя. Малкольм не сказал удалить волосы, но на картине Мане у Олимпии не было видимых волос на теле. Моне стоило спросить его, что он предпочитает. Она знала, что он сказал бы ей, если бы она спросила. Бесстыдный мужчина, он заставлял ее чувствовать себя бесстыдницей. На самом деле, весь разговор с Малкольмом был довольно пристойным. Она не чувствовала ни смущения, ни стыда. Это было похоже на деловую сделку, которую она оценила по достоинству.
В конце концов, она была деловой женщиной.
Она была рада что Малкольм проинструктировал ее, что надеть и как ждать его. Так было гораздо проще. Никаких сомнений. Прежде чем одеться и выйти из квартиры, она встала перед большим зеркалом и внимательно
Она надеялась, что не обманывала себя.
Мона надела длинную струящуюся юбку, сандалии, белый лифчик, белые трусики, и белый хлопковый топ. Ее обычная повседневная летняя униформа. Улицы задыхались от влажности, когда она вошла в галерею в четырех кварталах от дома, и пока она закрывала дверь, она уже вспотела. Зайти в помещение с кондиционером было облегчением. В своем кабинете она обнаружила Ту-Ту спящего на кожаном кресле, в котором сидел Малкольм.
– Ты же прекрасно знаешь, что это неправильно, - сказала она Ту-Ту, подняла его и опустила на пол.
– Только для компании. У тебя есть собственная постель.
Он посмотрел на нее с обидой, словно говоря, - "Как ты смеешь меня осуждать? Я знаю, чем ты тут занимаешься..."
Или, может быть, она просто была параноиком? Ту-Ту последовал за ней в кладовую. Она включила торшер, так как в комнате не было окон, если не считать единственного люка над кроватью. Эта часть галереи всегда была ее любимой. Она была полна странного и восхитительного беспорядка. Здесь были странные картины, которые мама любила, но так и не смогла продать. В основном эротические картины. Женщина в красном платье, с одной упавшей с ее плеча бретелькой, и обнаженной грудью. Обнаженная пара прелюбодействовала на лодке, пока корабль и моряки тонули. Дама в викторианском наряде хлестала толстую задницу голого мужчины веткой падуба. Хорошая компания для такого вечера.
Она гадала, натолкнут ли картины Малкольма на другие идеи.
Кроме картин была старинная мебель, красная бархатная тахта, зеркало с витиеватой резной рамой, скрытое под белой простыней, кресло в стиле Рококо с резными деревянными подлокотниками и красно-золотой полосатой обивкой. Они предназначались для вечеринок, особых мероприятий. Когда она была маленькой, Мона приходила сюда после школы и дремала на тахте, танцевала перед зеркалом, сидела в кресле в стиле Рококо и читала школьные учебники, пока мама в другом помещении общалась с художниками, искусствоведами, любителями искусства и всеми, кто хотел укрыться от дождя.
И, безусловно, тут была латунная кровать. Это была ее кровать, когда девочка росла в квартире матери. Она лишилась девственности в этой постели, и лишила ее Райана. Ее воспоминания об этой кровати, в этой кровати, были очень сильными. После сегодняшнего вечера воспоминаний станет еще больше.
Она молилась, чтобы они были хорошими.
Забавно, но в последний раз она спала в этой постели в ту ночь, когда умерла ее мать, когда она взяла с нее обещание сохранить галерею, несмотря ни на что. И теперь она сдержит свое обещание в этой кровати. Она только надеялась, что мама поймет ее. Мона посмотрела через плечо на портрет привлекательного, похотливого старого герцога, обнаженного ниже пояса, пытающимся погрузить свой пенис в вертящуюся девушку на его коленях.