Крайняя маза
Шрифт:
Живые дорожные шумы сменились нервной тишиной автомобильной пробки.
– Представляю... Мне давно никто не нравится...
– Вы одиноки?
– Тысячу лет... Я делаю что-то, делаю то, что надо другим, а им все надо и надо... Иногда я просыпаюсь утром, совершенно разбитый прошлым и будущим, и думаю: "А зачем мне все это? Зачем я живу? Зачем я вообще родился?"
– Вам надо завести молоденькую глупенькую любовницу, глупенькую и очень красивую. И потакать ее маленьким глупостям, покупать дорогие подарки, ходить перед ней на четвереньках и называть себя ласковым котиком...
– Я
– "Но сердце холодно и спит воображенье"?
– Да.
– А может быть, вы...
– Голубой? Не знаю...
– Психоаналитики утверждают, что мужчины с возрастом голубеют... Всю жизнь их выжимают, как лимон, всю жизнь требуют от них активности, плодотворности, всю жизнь их заставляют насиловать себя и других, заставляют зарабатывать деньги. И в один прекрасный момент им все это надоедает... И они ловят себя на мысли, что быть женщиной лучше. Женщиной, не знающей страха импотенции. Женщиной, которой угождают. Женщиной, которой добиваются. Женщиной, которую, наконец, просто покупают за живые деньги...
– Нет, я не такой. Но вас я понимаю...
Смирнов постарался вспыхнуть. Получилось не очень:
– Вы подумали, что я говорю о себе? Мне нет и двадцати пяти.
– Нет, упаси меня бог! Но мне кажется, что в вас есть женские черты, и я ловлю себя на мысли, что мне это приятно...
– Извините, у меня, кажется, сгорели отбивные... Приятно было познакомиться... Прощайте.
Смирнов, ликуя, отключил телефон. Не пройдет и двух дней, как эта голубая акула будет биться в его сетях. На часах было половина девятого. Через полчаса акула будет дома. Поест, сидя напротив непроницаемой жены. Заметит тщательно загримированное пятно на ее шее. След, а по-русски – засос, оставленный разбитным сантехником. Криво усмехнется. И опять улетит мыслями к телефонному знакомому. Сладкими мыслями. Возбудится. И уединится в кабинете с охранником Ильей. Прогонит его через пять минут. И тот уйдет с охапкой одежды в руках, уйдет, недоуменно оглядываясь.
Решив, что жертва позвонит в одиннадцать, Смирнов задумался о Марии Ивановне. Подумал, как было бы здорово, если бы к одиннадцати часам они лежали в ее постели, лежали после чувственной бури, лежали и ждали звонка Бориса Михайловича. И как бы она смеялась – сотрясаясь, прижав свою мяконькую ладошку ко рту. Смеялась бы, а ее теплая шелковая грудь раз за разом прикасалась бы к его обнаженному плечу.
"Дрянь, вот дрянь", – мотнул он головой, кляня изменившую любовницу. И пошел к холодильнику. Холодильник – это самое верное успокоительное средство.
Содержимое средства его приятно удивило – Евгений Александрович забыл, что днем ходил в магазин и купил кучу деликатесов и три бутылки отличного вина.
"Ну и черт с ней, с Марьей Ивановной, – подумал он, выставляя свертки на стол. – Судьба сама ее от меня удалила, удалила, чтобы я сделал свое дело без помех и честно".
Вид продуктов, освобожденных из заключения, наэлектризовал Смирнова. Он решил устроить себе праздник.
Через полчаса квартира была пропылесосена, одежда, лежавшая на креслах и стульях убрана,
Борис Михайлович позвонил, когда он витал в облаках холостяцкого счастья. Вторая бутылка была едва почата, жизнь казалась безоблачной и просторной.
"Ну, волчара, я сейчас тебе задам! – подумал он, томным голосом произнеся "ал-л-ло".
– Это я... – голос Бориса Михайловича таил надежду.
– Я знал, что вы позвоните...
– Мне послышалось, вы сказали: "Я ждал вашего звонка".
– Нет, дорогой незнакомец, это не так. Мне сегодня взгрустнулось, и я решил устроить себе маленький праздник... Купил десертного вина, деликатесов, сладостей. Убрал квартирку. Она сейчас такая уютная...
Смирнова порывало произносить глаголы в женском роде. Но он решил повременить.
– Вы пьете сладкие вина?
– Да я люблю вкусные сладкие вина! – Евгений Александрович обиженно, совсем по-женски, поднял голос. – А из всех машин мне более всего нравится швейная. Всю жизнь мечтал о настоящей швейной машинке. И еще мне нравится элегантная женская одежда, женские туфельки на тоненьких каблучках, нравится, все, что связано с женщинами. Особенно мне нравиться раздевать их и вставлять свой пенис во все, во что он может вставиться.
В трубку засопели. "Опять занесло, – подумал Смирнов. – Вот пьянь болотная. Эдак ты все испортишь Деликатнее надо, деликатнее".
– Извините меня... – пошел Борис Михайлович на попятный. – Я так одинок. И не знаю, что мне хочется. Что-то со мной происходит необычное.
– Со мной то же самое. Час назад позвонила любовница – довольно известная фотомодель – и я, сам не знаю от чего, наговорил ей гадостей и бросил трубку. Она не простит мне этого.
– Хотите, я приеду к вам?
– Что вы!? Нет, конечно же, нет! Я не принимаю незнакомых мужчин в двенадцатом часу ночи.
– Я смог бы вам помочь. Вы не обижайтесь, но вы и в самом деле женственны. Бьюсь об заклад, что у вас полные бедра, крутые ягодицы и маленький пенис...
– Вы хам! Я сейчас брошу трубку.
– Бросайте. Я буду звонить, пока вы не сжалитесь...
– Бедра у меня отнюдь не полные, пенис восемнадцать сантиметров...
– А ягодицы?
– Крутые, ничего не скажешь. Сколько я голубых морд разбил по этому поводу – не сосчитать...
Смирнов чувствовал, что инициатива переходит на сторону Бориса Михайловича, но не понимал, плохо это или хорошо. "Как бы после моих острот я не пошел в раскорячку к проктологу" – подумал он.
– Вы знаете, дорогой мой, я, кажется, знаю, что вам надо делать, чтобы обрести душевное равновесие, – продолжал Борис Михайлович окучивать Смирнова. – Вам просто надо сказать себе, и только себе, что вы... что вы не мужчина... И поверьте мне, мир станет для вас совсем другим, он засверкает сотней новых для вас красок, ощущений... Вы станете тем, кем создал вас Бог, вы, наконец, обретете себя.
"Еще немного и я намокну, и побегу покупать прокладки с крылышками", – мысленно усмехнулся Евгений Александрович и бросил обиженно: