Креативное письмо

Смирнов Андрей

Я долго колебался, но все-таки начал творить по козловской заповеди.

На удивление получалось довольно лихо.

Меня несло не хуже Остапа на шахматном турнире, и я буквально за полчаса, как на станке, сделал с десяток дебютов, один другого лучше и смелее.

Еще через три часа, этих дебютов, или лучше сказать, зачинов было уже около двадцати, но ни один из них я не знал, как продолжить, чтобы развить до цельного рассказа.

Зачины были самые разнообразные, некоторые на одну-две строки, некоторые –

на абзац-два, а некоторые на целый лист.

Среди этих зачинов был один крайне занимательный, для рассказа-антиутопии:

«Судачки а натюрэль

поскорей бордо запей

Эскалопом все зажуй,

А потом иди … куда хочешь» -

сообщала белыми буквами на темно-зеленом фоне, вывеска, взятая в белую рамку.

Другая в золотом обрамлении красными буквами на черном фоне призывала:

«Кушай сушу, пей чинзану,

Когда выпил – закуси,

И добавки попроси».

–«Да, у этого ресторана и взаправду самый эксцентричный интерьер в городе, подумал Николай и сел за черный столик, на котором стояла табличка с надписью:

«Официантку подзывай, но за попу не щипай!

Вдруг она замужняя и тебе не нужная».

Затем у меня составился интересный зачин для любовного рассказа:

«Воспользовались – от одного этого слова уже идут неприятные ассоциации, а уж когда к нему добавляют в начале еще слово «мной», то это как извержение Везувия.

Сейчас, когда она писала стихи о том, что произошло в ту апрельскую ночь, в голове вновь и вновь звучали где-то услышанные слова:

«Это недостаточно бесстыдно, чтобы быть поэзией».

Почему она решила писать о том, о чем большинство предпочитает никогда не вспоминать даже в тайне собственного сердца?

Это она знала, ответ на этот вопрос у нее был:

Чтобы преодолеть, возвысится над собственным несчастьем».

Еще один зачин был таким:

«До этого момента самое большое унижение, которое он испытывал, случилось, когда мать застала его за просмотром игральных карт с порнографическими изображениями, но теперь тот позор выглядел чем-то пустяшным.

«она уже больше не вернется», – со слезами на глазах говорил он вслух и иступлено бил кулаком в стену».

Один зачин пошел у меня шибче других, не то, чтобы как по маслу, но без скрипа и нервических потугов из разряда: что же делать с этим текстом дальше, и как подвести к разумному завершению.

Это была история о любви молодого студента, живущего в общежитии к женщине за тридцать, работавшей в общаге дежурной по этажу.

Сюжет был почти полностью вымышлен, но с вкраплениями характеров и описаний, которые мне приходилось видеть в реальной жизни.

Возможно, именно по этой причине мой текст наконец таки задышал.

На следующий день, после работы я окрыленный вспорхнул с подножки трамвая, и полетел к офисной высотке, где на шестнадцатом этаже Козлов созидал

писательские таланты из того, что Бог послал.

Войдя в нашу синюю аудиторию, где синим был и потолок, и стены, и стулья и только пол был выстлан серым ковролином, я нашел своих сокурсников поглощенными каким-то живейшим обсуждением.

Оказалось, что многие, подобно мне, бросились творить, что называется с места – в карьер и теперь делились друг с другом результатами творческих усилий и впечатлениями от начавшейся наконец-то писательской работы.

В этот раз урок, который снова вел многотелесный, как мы его прозвали, Козлов, был посвящен сюжетостроению и композиции.

Не прошло и минуты с начало занятия, как нам сообщили, что сюжет для рассказа не важен.

Стоит ли говорить, что я был просто фраппирован таким заявлением, ибо вся моя проблема с написанием рассказа, как раз таки и упиралась в то, что я не мог придумать достойный сюжет.

Пока я мысленно собирал осколки своих застарелых представлений о литературе, гуру писательского креатива сообщил нам, что о приключениях героя теперь уже никто не пишет из уважающих себя писателей, а все пишут приключения жанра.

«Для приключения жанра сюжет не важен, поскольку не важна последовательность событий.

В эпоху постмодерна читателя нужно любой ценой поразить, остальное – не существенно.

Если ваше творение начнется, как офисная сага, продолжится как ужас, а в конце выяснится, что все это был лишь беспокойный сон старой блудницы из сумасшедшего дома – вот это то, что доктор прописал», – вещал нам Козлов с видом иудейского пророка.

Я смотрел на него удивленными глазами и думал, как же мне теперь жить, зная, что сюжет умер, хотя буквально только что, я был совершенно уверен, что он жив?

Впечатления от урока были самые горькие, и я заедал их заварными пирожными в ближайшем кафе, и жаловался Насте, которая решила составить мне компанию, на звериный оскал современного литпроцесса.

Этот мастодонт писательской мастерской, этот чародей креатива, просто бомбой взорвал мой мир, – говорил я, откусывая от пирожного.

Тут ведь, понимаешь, какая штука, какая заковыка неприятная, сначала Бог умер, об этом Ницше сообщил, как ты знаешь, а теперь, как сообщил Козлов еще и сюжет преставился.

Так вот, я и подумал: а о чем же бедному писателю теперича писать, когда ни Бога нет, ни сюжета?

Что остается-то? Один только сквозняк.

– «Не пойму, когда ты говоришь серьезно, а когда иронизируешь, – обиделась Настя.

«Так вот если ты иронизируешь, то напрасно, почитай, например, «Нехудожественные достоинства», или «Раздумчивый день» там сюжета вообще нет.

– «А что есть» – спросил я, отпивая из чашки облепиховый чай.

– Состояния, – ответила Настя, подумав несколько секунд.