Кречет - 4

Бенцони Жюльетта

Остолбенев от неожиданной перемены. Жиль закрыл глаза. Он сел в кресло - его не держали ноги, сердце бешено колотилось. То, что он услышал, вернуло его к далеким дням детства: его мать, как и Мадалена, была убеждена, что любовь - лишь позор и порок; отдавшись однажды ласкам мужчины, сумевшего ее соблазнить, она уже до конца дней не переставала искупать свою вину, свою и ребенка, родившегося от этой связи. Как же Жиль настрадался! Он будто снова увидел бледное лицо Мари-Жанны Гоэло - тугой белый чепец лишь подчеркивал его бледность, - вновь услышал суровый

голос, обвинявший его в том, что он незаконно появился на свет: "Я не по доброй воле стала матерью. Меня заставили! Разве может каторжник любить свои цепи?"

Да, так она и говорила. Словно оскорбление, бросила она ему в лицо рассказ о своем кратком любовном приключении, о котором больше ни разу и не вспомнила, лишь молилась и молилась, искупая грех отречением от мира. Да, Жиль отчетливо увидел Мари-Жанну Гоэло, свою мать... мать, считавшую его мертвым и с легким сердцем молившуюся за него как раз в том самом монастыре бенедиктинок в Локмариа, самом суровом из монастырей Бретани, где хотела заточить себя Мадалена.

– Зачем, Господи, - простонал он с болью, - зачем ты даешь прекрасные тела таким жестоким и скрытным душам? Умоляю, Мадалена, выслушай меня! Нужно...

Почувствовав, что стало слишком тихо. Жиль открыл глаза. Мадалены в гостиной не было, дверь осталась открытой. Она ушла...

Неизвестно, сколько времени просидел он в кресле, с пустой головой, в гневе сдерживая тяжелые, готовые пролиться слезы. Наверное, немало. Он ничего не видел, ничего не ощущал, кроме горечи во рту и желания вот так окаменеть и остаться навсегда в этом кресле. Не было даже страдания - Жиль с удивлением отметил это, - лишь смутная боль, словно прорвался долго причинявший невыносимые мучения нарыв.

Наконец он встал, с хрустом потянулся. У него было странное чувство, что он очнулся от дурного сна или безумного бреда. Жиль едва взглянул на появившуюся в дверях Тисбе.

– Что тебе, Тисбе?

– Узе позна! Хозяин кусать?

– Нет. Но кофе выпью с удовольствием. Сделай мне крепкий ароматный кофе, Тисбе, как ты умеешь.

На черном лице сверкнула белозубая улыбка.

– Сейцас, хозяин. Хаоший кофе утешит гусное сейце.

Он пил, обжигаясь, ароматный напиток, в который Тисбе, по традиции, заведенной в Новом Орлеане, положила корицы, апельсиновой цедры и налила рому. Глаза Турнемина скользнули по зелени сада и устремились к синей воде океана.

"Кречет" на всех парусах как раз выходил из гавани, унося с собой самую безумную любовь, какую знало его сердце. Она оставила в нем болезненный след - нужно было изгладить его как можно скорее. Жиль в гневе повернулся к морю спиной, допил свой кофе, сорвал цветущую ветку жасмина и буквально прижал ее к ноздрям. Запах земли, ее сила залечат его раны, прогонят наваждения. И Турнемин ощутил что-то похожее на облегчение. Может, лучше ему вернуться домой?

Мысль о "Верхних Саваннах", о которых он всего несколько часов назад и думать забыл, вдруг воодушевила его. Вот его правда, вот его долг, .вот, возможно,

его счастье. И потом, там был Понто.., он обрадуется его возвращению. И Жиль поскакал размашистым галопом в поместье...

Однако первым он встретил не Понго. Из-за изгороди кактусов выскочил Финнеган и застыл на месте, даже не стараясь скрыть свою печаль.

Несчастный лекарь пережил все муки ада, узнав, что та, которую он любил, уехала с его другом...

Но глаза его, похожие на безжизненные зеленые камни, вдруг блеснули.

– Это ты!
– вздохнул ирландец, больше он слов не нашел.
– Это ты.
– И немного помолчав:

– Так, значит, ты не уехал?

– Нет. Но она уже далеко. Так лучше для всех, поверь.., и прежде всего, для нее. Мадалена не хочет жить земной жизнью.

– Ты думаешь?

– Уверен. Не нужно сожалений. Ни один из нас ее не интересует: у нее иной избранник.

– Кто он?

– Господь. Капитан Малавуан отвезет ее в бретонский монастырь.

– Ах, вон что!

Финнеган на глазах возвращался к жизни, словно страдающее от засухи растение под обильным ливнем. Если Мадалене не суждено принадлежать мужчине, его сердце утешится, и Жиль поклялся себе, что ни за что и никогда врач не узнает ни о том, что произошло в Черепашьем гроте, ни о том, что случилось в спальне дома в Кал-Франсе.

Понимая, что нордическая кровь не позволяет другу выразить радость. Жиль решил покончить с волнением, которое душило их обоих, и перевел разговор на другую тему.

– Где Жюдит?
– спросил он.
– Я должен немедленно с ней повидаться. Мне так много надо ей сказать, за многое попросить прощения...

– Не знаю. Как только вернулся Понго, она заперлась у себя в комнате и запретила беспокоить ее по какому бы то ни было поводу. Мне показалось, она очень страдает. Жиль...

Турнемин уже бросился было к крыльцу, но тут на пороге появился сияющий Шарло.

– С счастливым возвращением, хозяин, - радостно воскликнул он. Госпожа Жюдит час назад ускакала на лошади! Сказала, едет в свою бухту...

– На лошади?
– переспросил Жиль.
– На какой?

– На вашей, господин Жиль: на Мерлине.

Финнеган грязно выругался.

– Поскакала на лошади? Да еще на Мерлине.

Это в ее-то положении?!

– Ну, если ее ребро больше не болит...
– начал Жиль, полагая, что речь идет об этом, но Финнеган взглянул на него с бешенством.

– Да что же ты за урод такой! При чем тут ребро? Она беременна!

Слово хлестнуло Жиля, словно пощечина.

– Бе-ре-мен-на?
– выдохнул он по слогам.

– Да.., беременна. Она ждет ребенка, если так тебе будет понятней, а если спросишь от кого, я набью тебе морду. Она не хотела тебе говорить, потому что надеялась вернуть тебя и без этого. А теперь скорее! Лошадь, Купидон, веди лошадь!

Надо ее догнать!

– А чего ты боишься?
– спросил Жиль, побледнев.
– Что она снова упадет?