Кремль. У
Шрифт:
— Умереть бы тебе лучше, в свидетели попаду, засудят, стоять мне у стенки, в кулака превратят!
Он кричал что-то еще более смешное.
Мустафа бежал к реке, по кочкам, он стремился, сам того не сознавая, к тому месту, где он победил Бурундука, но сейчас ему было трудно его победить, он запыхался от бега. Бурундук приближался, вилы у него болтались о бок; Мустафа, испуганно услышав его шаги и звон вил, оглянулся и, увидав вилы, решил броситься Бурундуку под ноги с тем, чтобы тот упал и напоролся, тогда как Бурундук покатился, вилы у него попали в кочку.
— Обманул! — закричал Мустафа отчаянно, поворачивая в сторону.
Большой гнался за маленьким. Пахло все время им соломой, и земля была рыхлая. Бурундук вскочил, ноги у него
Перед ним был Мустафа, испуганно отступающий. Мустафа понял, что ему никогда не убежать, он пытался придумать какую-нибудь хитрость, то в голову пришло, — он расслышал голос возчика — «караул!» — что товарищ Старосило, постоянно хвастающийся, что выходит на это слово, теперь вряд ли выйдет, то об наркоме, который, наверное, сожалеет, что не пришел Мустафа, то о Вавилове, обиженном и не способном обижаться, уговаривавшем его, — он споткнулся и упал навзничь, больно ударившись теменем. Скоро он разглядел склоненное, волосатое и каменное лицо Е. Бурундука, он взглянул на него, отскочил, обежал вкруг него, все так же размахивая руками и злорадно рыча:
— Обманул, обманул, азиатец!
Он уронил вилы, они упали, звякнув, он остановился. Мустафа приподнялся, — то, что сказал Бурундук, эти его немногие слова, которыми он обладал весь день, придумывая их с утра, мелькнули в нем, и он повторил то, что сказал Агафье перед тем, как кинул каменную бабу, он вспомнил свой подвиг. Он воскликнул: «Не подниму!», он схватил вилы, повторил опять:
— Не поднять!
И вдруг взнес Мустафу на вилы. Тот повис, хватаясь окровавленными и пожелтевшими руками за черенок, он наклонил голову, и Е. Бурундук сказал, видя, как льется кровь на его руку:
— Обманул.
Мустафа с трудом поднял свое тело, посмотреть хотел Бурундуку в лицо, но не нашел сил, он только воскликнул:
— Я и… теперь… выше тебя…
Е. Бурундук кинул его вместе с вилами и пошел, размахивая руками, вдоль по реке.
Из-за угла показалась телега с досками, начался ремонт клуба. Вавилов понимал, что если так пойдет дальше, то скоро уже поздно будет останавливать, если поклонятся Зинаиде, то поклонятся теперь, — он увидал в воротах, единственном достижении, которое сделано его предшественниками, — «пять-петров», даже милиционер Зиновий, приехавший из германского плена в тоске по родине и влюбившийся в Германии в девушку, которую ему там предлагали, даже и тот стоял. Вавилов вспомнил, что сегодня заседание кружка охотников и рыболовов.
Они с ним поздоровались отменно вежливо, стали говорить о ремонте, что на рынке пусто и даже в учреждениях на материал надо записываться за месяц-два, не то что у частника. Кружки посещаются плохо, клуб того и гляди расстроится, и будут мальчишки приходить; приезжают инструктора, пишут, а дело не двигается, — захолустье, что ли — филиалы? Он попробовал расширить их работу, и по отчету видно, что хорошо, а на самом деле пустота, единственное — кино.
Профессор З. Ф. Черепахин, и тот пришел, расспрашивал об актере, которого нельзя было в тот день разыскать, взял свой доклад, признавая его несвоевременным. Колыван Семенович и все «пять-петров» задумчиво кивали головами, начали говорить, что с того дня, как Вавилов побывал в доме и как они обидели его, все как-то пошло вверх ногами, а теперь надо предупредить, что к нему «секретные гости» ожидаются, и Колыван сомневается, как бы не навредили Вавилову его четверо друзей, но мелькнул этой фразой о «секретных гостях», перешел на другое, и Зиновий тоскливо стал рассказывать, как он попробовал рыбачить однажды в Силезии, но тоже вернулся к тому же, а именно к Зинаиде, она уже больше недели не заходит ни к ним, ни к другим, и поселилась в каморках, против того корпуса который был жилищем Вавилова.
Милиционер предложил организовать кружок иностранных языков, тем более,
Он возвратился в свою каморку, тщетно стараясь не думать о встрече с Зинаидой, но смотря на соседний корпус, С. П. Мезенцев визжал перед «четырьмя думающими», что он идет в Кремль к самому Лопте, будет с ним познакомлен и непременно подсыплется к богородице, хотя она из прита, — «братцы, да мы, может быть, все сыновья офицеров и фабрикантов, и нам дано зарабатывать себе пролетарское происхождение, и мы случайно не контрреволючим». Все остальные «думающие» явно завидовали, он был доволен своей работой, но Вавилов попытался было сказать им о «секретных гостях», но подумал, что тут надо разобраться, да и мысли у него об этом быстро исчезли.
С. П. Мезенцев визжал, что соблазнит Агафью и откроет огромный публичный дом — мечту всей его жизни, с бассейном и с рыбками золотыми. Вавилов подумал о своем происхождении, подумал о матери, и ему показалось странным, что его так тянет к людям: вот и «пять-петров» поговорили с ним ласково, и он стал себя чувствовать значительно легче. Он направился к прудам, усталый, и хотя ремонт и постоянная перебранка с рабочими и с техниками, которые норовили упереть, особенно цемент, раздражала его, он все-таки пошел к четвертому пруду и к березе, отмеченной им, и сломал прут во имя «пяти-петров» и во имя трусости своей и поклонения собственности, его утешало то, что очистка прутьев, детская забава, доставляла ему большое облегчение, и он понимал, что сознавать свои слабости — это уже большое достоинство, но что поделаешь: где природа и потеряет, а где и приобретет, на нем она потеряла явно.
На обратном пути он встретил Измаила верхом на коне, чепрак у него был окровавлен, он ехал потупившись. Вавилов подумал, что, кажется, наконец-то Измаил убил человека, но тот подъехал грустный и, даже не глядя, с кем говорит, рассказал, что нашел сына окровавленного и рядом вилы — он напоролся на вилы. Он ездил за доктором в Кремль, он созовет всех докторов СССР, он спасет сына. Тут он узнал Вавилова, он закричал:
— Из-за твоей неналаженной деятельности гибнут люди, смотри, на лугу З. Лямин, старикашка из Кремля, рубит дерево, оно убьет его, и не хочет ли этого старикашка…
Он забыл про Вавилова, он ехал к больнице и говорил сам с собой. Вавилов побежал на Ямской луг.
Хотя З. Лямин имел все возможности молчать и не каяться, но ему думалось, что этим молчанием он обязан Агафье, он думал, что только она спасла его. Он кинулся к ее ногам, целовал ее следы и обещал ее любить до конца дней, и его возмущало то, что женщина Препедигна тратит на него тринадцать рублей получаемой пенсии, а он, старый дурак, лезет к девкам, еще надеется на какую-то взаимность. Где-то в лице его беззаботничала эта надежда и самоуверенность, и это страшно возмутило Агафью, она поговорила с ним резко, она подумала о его судьбе и о Хлобыстая-Нетокаевского подле рвов могиле, которую она ему выкопала и которого отпел протоиерей Устин, который взял на себя этот грех, но и заслуги Хлобыстая в деле печатания библии были очень уж велики, и можно ему было простить многое.