Кремль. У
Шрифт:
Да, тов[арищ] Литковский узнал, что такое фабричный разговор, от которого с потолка штукатурка валится, а Зинаида только улыбалась и была довольна. Тов[арищ] Литковский бормотал что-то о разрабатываемом Госпланом плане пятилетки, об уничтожении женского труда, требовал директив в укоме, но и сам уком был растерян чрезвычайно. Ткачихи приводили мужей, все были словно довольны случаем покричать, женщины кидали на стол больных детей, которым жить в теперешних условиях невозможно, — создали ряд комиссий, комиссии-подкомиссии, выбрали в одну из таких комиссий Ложечникова, он пришел вместе со своей племянницей, тихий и ловкий, и она тоже ловкая и смелая, и он сказал, что теперь отдыхает: он хочет отдохнуть от комиссий только полгода; он и его племянница стояли в прокуренной
— Все устроится, и мне страшно нравится, когда так суетится мир, я вот дал слово год отдохнуть, а не могу, — тянет, опять я буду заседать и бегать, и говорить.
Племянница смотрела на него и тоже была довольна его стремлением, она искала работу, и ей поручили, она все исполняла с большим удовольствием. Зинаида с удовольствием пошла к ним, и там собрались родственники, и все люди, которых когда-либо судил Ложечников, имевший особенное удовольствие выспрашивать людей, быть довольным, когда они мирятся, и даже когда засуживал, то человек уходил, понимая, что тот ему желает добра. Зинаида отдохнула у них, здесь говорили только о хорошем, и хотя она ничего не придумала, и никто бы не мог придумать, кроме того, что люди, действительно, находятся в ужасном положении. Она привыкла к своему хозяйству, а дом Ложечникова напоминал ей дом «пяти-петров».
Вавилов жил в корпусе, он находился в глубине парка, деревянный, и к нему надо было идти мимо прудов, и они были запущены, и Пицкус, наслаждаясь своей ловкостью, пытался прыгать по плавающим деревьям, и П. Лясных лениво следил за ним и за его прыжками. Пруды зацвели, и Вавилов стоял подле, противно ему было то, что он наслаждался своими дурными качествами, он был все-таки самовлюблен, что ли, и это противно было ему самому, он к Зинаиде подошел и сказал, что с клубом и с ремонтом ничего не выходит. Она плохо слушала его, она вспомнила, что везде ее преследовали дома, в которые скоро надо вселять рабочих; архитектор А. Е. Колпинский возмущался нехваткой материала, сезонники капризничали, уходили, и каменщики задерживались оттого, что не работали плотники, надо было всех обегать и всех уговаривать. Она поняла, что Вавилов предлагает и предполагает взять под клуб церковь, и она возмутилась, так как эта мысль не приходила в голову ни одному из его предшественников, а гнусный и рыхлый рыжий придумал ее.
Она разозлилась и сказала, зная, что и сама говорит неправду, но это с ней случалось часто, когда на нее налетали и грели приступы гнева, и она теперь не должна сердиться, но она закричала:
— Можете открывать против меня кампанию, а церковь — под наукой и старинная, и опять загудят, что пролетариат разрушает, вандалы, просто не можешь материалу строительного достать, я не боюсь твоей компании и твоих четырех прихлебателей.
Она почувствовала к нему зависть, все это скоро прошло, и она даже раскаивалась, когда шла дальше, Вавилов так и остался, рыхлый и осевший и слабенький со своим покрасневшим носом. Она легла в постель, раздраженная, но утром проснулась и была довольна собой и довольна даже тем, что поступила неразумно, но Вавилова надо одергивать — такая грязь опасна и заразительна для Мануфактур, и без того не свободных от заразы. Такая грязь, прикрывающаяся партийным билетом, скромностью и несчастием, хуже всего.
Она была довольна тем, что молода, способна бороться, твердо стоит на ногах, она с удовольствием пощупала свою крепкую шею и послушала, как перекатывается голос, она надела короткое свое платье и кофту, тщательно заплатанную, и заштопанные чулки; перед сном, когда она штопала, сама не помнила, как была раздражена. И все Вавилов, она поняла, что он обогнал ее, и он оказался ловчей.
Пришла мать, Марина Ни[китиш]на, нежно ее любившая и ею довольная, она понимала, что дочь выдумала новый фортель и что старики не понимают, как можно покинуть такой крепкий, непьющий дом, единственный во всем поселке, и она, задумчиво ей подмигивая, сказала:
— Не пора ли?
Ее
— Нет, не пора, — ответила Зинаида и крепко поцеловала мать.
Вавилов сказал Зинаиде:
— Странный народ, привожу для ребят землю, хочу насаждения сделать, только положу — а они землю растащат. Для цветников. А сходить-то всего только верста. Нет никакого чувства общественности.
И она, хотя была согласна с ним, но высказала, что тут дело не в озорстве, а хорошо, что люди таскают землю и любят цветы, они томятся, им тесно жить в каморках, а не несут землю сами потому, что не верят, что принесут землю ту именно, которая необходима для посева, они выгоняют слово «земля», потому что мужик может видеть солнце, и ему в лицо дует ветер, а тут дуют машины, и люди не могут привыкнуть, чтобы испытывать радость от машин.
Вавилов с этим не согласен. Люди глохнут, и они любят свой труд. Мужик смотрит с презрением и ненавистью на фабричного, тот может не скопидомничать и, получив каждые две недели жалованье или аванс, идти и стать в очередь за водкой, то есть за тем, чего человеку не хватает и что она ему дает, — довольство собой, несмелому — смелость, смелому — трусость и унижение, те наслаждения и довольства, которыми человек в трезвом виде не может наслаждаться.
Агафья возмущалась Е. Чаевым, тот сшил себе новенькую сатинетовую рубашку и был доволен, что такой красивый, свежий и умный. Он все предвидел, он говорил, что не надо было брать деньги от Клавдии, не надо было иметь дело с пособниками, а устраивать через него, он восхищался своей предприимчивостью. Гурий покорно слушал его, он устал работать и наслаждался своей усталостью, он целый день метал на сеновал сено, он давно так не уставал, и Агафья ходила мимо него и приглядывалась к нему. Ей тоже небось хотелось поработать или ударить вилами. И. П. Лопта, побеждая свою гордость и победив ее, слушал больше себя и на каждое слово или каждое предложение Агафьи у него было свое, и оно ему казалось лучшим, но он молчал и наслаждался тем, что он такой послушный и не гордый.
Агафья признала, что напрасно Клавдия схитрила, притворилась и предала их Вавилову, она узнала и слабые силы церковников, и церковь Успенье передадут, конечно, где им свершить ремонт, и Кремль им дать ничего не может, коль у них все деньги идут на печатание Библии. Вавилов ловит С. П. Мезенцева, передавшего взятку, и напрасно И. П. Лопта держит около себя С. П. Мезенцева, явный провокатор, подосланный Вавиловым. И. П. Лопта возмутился, возвысил было голос и смолк, он только добавил, что на свободном рынке негде достать пряжу, а в уезде работают станки, и мы посылаем Афанаса-Царевича за сбором денег в уезд, так его будут спрашивать: есть или нет пряжа у И. П. Лопты комиссионера, и он не должен говорить, что нет пряжи.
Он замолчал. Агафья все настаивала на своем, что необходимо усилить работу среди рабочих и показать Мануфактурам, что православием не так-то легко бросаться. Гурию даже показалось, что она завидует Клавдии, она лишена презрения к людям, вот чем она берет.
Он обалдел, его цапнула за сердце эта мысль, и он понял ее силу, вот чем взяла даже Афанаса-Царевича, простая история. Она, пожалуй, может действительно взять Мануфактуры под свою соболезнующую руку, она дойдет до их сердца, она может возбуждать умиление. Гурий сказал, что он не настаивает на своем предложении об отложении [съезда мирян], но все-таки лучше подождать, она на него посмотрела грозно:
— Ты все свое. Тогда бери власть и все остальное в свои руки и благоденствуй, еще раз тебе предлагаю митру. Бери.
Гурий улыбнулся и сказал, что как же общество, он подавал мотивированную записку о том, чтобы блок с баптистами заключить. Общество этого еще не решило. На него начали кричать, он посмотрел и сказал:
— Я беру свое заявление обратно, оно несвоевременно.
Агафья подумала и сказала:
— Не пора ли тебе, Гурий, идти с келейниками, ты слаб, ты бы с ними окреп, скрывая свое лицо и питаясь боговым словом.