Кремль. У
Шрифт:
Он сыпал планами, оглядывался и весь пылал от восторга своих выдумок. Многое, конечно, было брехней, и так ли виноват и так ли ценен, усумнился И. П. Лопта о Вавилове, и С. П. Мезенцев немедленно начал расхваливать организаторские таланты Вавилова. Он уже, действительно, начал ценить его, его только смущало, что просился на переговоры Пицкус, а он не сказал, а сказал, что идет поговорить с соответствующими ткачами на кое-какие темы о пряже и краже. Он ушел в надежде получить сразу некоторую мзду, он видел, что и ростовщик тут, и в связи с печатанием библии деньги есть у общины, да и почему же отремонтировал И. П. Лопта свой каменный дом, в котором раньше, говорят, жить нельзя
И. П. Лопта согласился, так как он пожертвовал собой, и ему нравилось и доставляло огромное удовольствие желание выставлять себя, он хвалился осторожно перед С. П. Мезенцевым, и тот видел, что старикашка и гордый и чванливый, но дело свое ведет очень здорово. С. П. Мезенцев отнесся к нему с уважением и видел, что дело можно сделать, он сказал, что никогда не обижал и никогда своих клиентов не обманывает, но желал бы, так сказать, на предварительные разведки, смету он представит поздней, когда расследует Вавилова и когда нити власти и нити планов захвата церкви Успенья будут у него в руках, И. П. Лопта дал ему три червонца и взял расписку.
С. П. Мезенцев возмутился, что как же в таком деле, совершенно уголовном, надо давать расписку, и тогда И. П. Лопта предложил ему вообще прекратить разговор. (…) Тот стоял на своем, С. П. Мезенцев желал получить деньги, ему хотелось и кутнуть и пойти к Клавдии, он запросил пятьдесят рублей, И. П. Лопта согласился, но только чтоб расписка.
— Пятьдесят пять! — воскликнул С. П. Мезенцев. — И сумма эта последний раз.
И. П. Лопта заартачился и дал только пятьдесят три. С. П. Мезенцев написал расписку, вздохнул, подпись размазал, но И. П. Лопта, с наслаждением любуясь его переживанием, заставил его переписать. И С. П. Мезенцев переписал. Он вышел, оглушенный своим поступком и глупой своей мыслью, которая ему совершенно не нужна и даже противна своим отвратительным любопытством, он не любил любопытных людей. Он пошел, и он боялся, что как бы Пицкус не попытался его найти, он решил обойти по Ужге и если встретит какого рыболова, тот его перевезет на ту сторону. Он шел и был чрезвычайно задумчив, разве тем можно объяснить то, что он, увидав Измаила и милиционера Петрова, шагавшего рядом с ним и разговаривавшего с капитаном Б. Тизенгаузеном, кинулся бежать.
Они отгоняли Измаила, милиционер водил в поводу свою лошадь, после события со срубленной березой ему было поручено время от времени объезжать Ямской луг. Он разговаривал тоскливо с капитаном Тизенгаузеном на немецком языке о Германии, и капитан Тизенгаузен все твердил о своем. Измаил рыскал, разыскивая врага. Увидев бегущего, он счел его нужным остановить, он устремился. Милиционер предупреждал убийство, так как обеззаконить человека и отнять у него пожалованную саблю, хоть он будь и сумасшедший, не считал себя уполномоченным, и соответственно запрошенный центр еще не отвечал.
Милиционер поскакал за ним. Разглядев красную шапку, С. П. Мезенцев совершенно растерялся, ему почему-то подумалось, что И. П. Лопта уже передал в соответствующие инстанции все документы, и он побежал. Тяжело было бежать С. П. Мезенцеву, он берег свое здоровье, все же он бежал.
Он пересек луг, он бежал через овраг, по кустарникам, они преследовали, спутались и не знали, где он, он не мог вернуться в Кремль, так как там видно — луг, он устремился к горам. Он вспомнил, что там озеро с кочками, он вспомнил и понял причину того, что Измаил принимает его за убийцу своего сына, и теперь он понимал, что останавливаться поздно. Он побежал и успел кинуться к камышам,
Достоверно наконец стало известно профессору З. Ф. Черепахину, что Лука Селестенников сидит со своими плотовщиками в чайной, разрабатывая и собирая подписи под уставом артели. Профессор, развивший усиленную деятельность, поиссох, изнеможился и потерял всякий облик, так что жена даже испугалась и ходила к доктору, — профессор не любил докторов. Е. Чаев и А. Щеглиха тихо разговаривали, когда профессор стремительно ворвался в чайную «Собеседник» и пошел было к Луке Селестенникову, который весело и как-то обреченно встал ему навстречу, профессор, увидав А. Щеглиху, не имея сил, опустился на грязную табуретку. Он только имел силы сказать:
— Актер… актер Старков посетил, изволите видеть, Мануфактуры!
А. Щеглиха совершенно опешила и смотрела широко раскрытыми глазами. Е. Чаев, чрезвычайно заинтересованный смущением, которое явно скользило в решительных чертах Луки Селестенникова, подошел поближе. Профессор накинулся на Е. Чаева:
— Ваша бездарная, несомненно бездарная, миниатюра ходит по Мануфактурам, и если она попадет в руки актера…
Е. Чаев совершенно ничего не понимал:
— И даже если она попадет в руки Вавилова, не говоря уже о «четыре» думающих», то известно ли вам…
Лука Селестенников прервал его:
— Как же наконец, Зоил Федорович, звали вашего сына?
Профессор З. Ф. Черепахин ответил убиенным голосом:
— Его звали Донат.
Е. Чаев, имевший некоторую память и видевший открытки, которые таскал в руках профессор, спросил:
— Извините, но тут я должен вмешаться, вы его постоянно звали Игнат.
Профессор сказал, совершенно убитый:
— Но теперь я вынужден сознаться, что его звали Донат.
А. Щеглиха была совершенно убита, она переспросила, точно ли она слышала, что Донат, и профессор подтвердил, что точно. Ее мощное тело осело.
Е Чаев забыл, что он должен был посоветоваться, как ему быть с поступком Агафьи по отношению к Афанасу-Царевичу и как же относиться к предложению Гурия о продаже и взятии задатка от сектантов, который они предлагают под печатание Библии, и даже в случае чего — что власть к ним относится снисходительнее, чем к церковникам, — что не передадут ли они дело печатания «первопечатной» Библии в руки их, сектантов. Чаев хотел также похвастаться своим успехом речи в Мануфактурах, и что там дело налажено и, возможно, будет дача или что-либо подобное, место на курорте, натурой, так сказать, — все складывается чрезвычайно сложно, но удачно. Многие в Мануфактурах записались в Религиозно-православное общество, и миниатюра, за которую так обругал его профессор, весьма успешно ходит по рукам в больнице, где лежит Мустафа Буаразов. Он может делать финифть и быть великим художником церкви, многие честолюбивые мечты волновали в тот день Е. Чаева, но его не слушал приглядывавшийся ко всему необычайно внимательно Лука Селестенников. Они стояли трое, и начался даже такой разговор. Профессор сказал:
— Теперь, как известно, вы должны сознаться, Лука Семенович.
Лука Семенович молчал, пытливо вглядываясь в них обоих. А. Щеглиха только имела силы махнуть рукой, что да, мол, говорите, Лука Семенович. Она, мощная женщина, не имела даже сил для разговора, и это больше всего потрясло Е. Чаева, и он устремил свой нюх, но Лука Селестенников пошел уже к выходу, и профессор устремился к нему вместе со стулом, на котором он сидел и с которого он встать не мог, видимо. Он закричал:
— Вот вы опять уходите, и вас не найти!