Кремль. У
Шрифт:
Агафья обошла весь Кремль, вдоль и внутри самого колеса. Она чувствовала себя победительницей — и верила в то, что она может и должна поступать во имя великой церкви и во имя своей той любви, о которой она думала.
К ней подошла жаловаться Шурка Масленникова.
[Агафья спросила:]
— Участвовала ли ты в той сказке, о которой рассказывал актер?
Милитина Ивановна, жена Людвига Зюсьмильха, кричала:
— Она опозорила меня!
Агафья прошла дальше. Спорили о существовании Неизвестного Солдата. Хранитель библиотеки Буценко-Будрин:
— Клевета, это совершенная клевета на Кремль. Надо действовать, чтобы нас превратили в музей.
Она
— Буценко-Будрин, хотите ли вы меня?
Он надел галстук и вылез, поправляя очки:
— Конечно, я за вас, да и кто против вашей власти, хотел бы я видеть?
Она так прошла вдоль всей внутренней стены Кремля и затем увидела всех кремлевцев.
Она пошла поперек.
Она видела.
Она поклонилась.
Ей поклонились.
Таким образом, целый парад кремлевцев прошел перед ее глазами. Она верила в их силу, а они — в ее. Е. Чаев был в ее власти. Она была очень довольна и вышла полюбоваться на закат. Со стороны Кремля она увидела Мануфактуры, огромное снежное поле. Она понимала и поняла, насколько ей трудно и насколько неизвестны пути. Она увидела, как идет внизу, размахивая палкой, на лыжах Е. Бурундук. Она узнала его по лохматой шапке. Она крикнула:
— Ефим!.. Ефим!..
Он поднял шапку и через все рвы занесенные кричал:
— Это я, здравствуй! Посылал я тебе метели, снежные перья, а не получала. Кто тебя обижает, иду бить!..
Она заплакала. Ей стало легко. Она поняла, что сбросила свою тяжесть.
Глава шестьдесят шестая
Происходил полный разгром Вавилова. Он пытался преодолеть страх перед грозившим ему убийством. Актеру сын не верил и пытался узнать его слабое место. И вот оказалось, что тот обширный план работ, который он задумал, рушился. Пришел актер, сообщивший, что он пошел на ура — и он открыл все-таки своих врагов, и что ему скоро смерть, вместе с Вавиловым.
Вавилов кинулся в дом к узбекам, его вчерашняя победа и наблюдение над дракой, которое ему предстояло и от которого он не мог скрыться, несмотря ни на что, — угнетали. Он встретил Грушу, которая, оказывается, чувствуя что-то неладное, внезапно вернулась. Она стала быстро рассказывать, и разговор, удачно направленный Вавиловым, вскоре коснулся истории с Гусем-Богатырем. И не столько его, сколько себя думал Вавилов уничтожить в этом пороке. Он направился к Гусю-Богатырю, но Груша на мгновение задержала. Он уже не пил три месяца, он прибавил дни, но сегодняшний день не в счет, а особенно после того, что оказала ему Груша. Она стояла и плакала — итак, все его воображаемые победы, благодаря чему он мог сносить свои поражения, все полетело к черту. Его тянуло состязаться с Гусем-Богатырем. Он зашел в кооператив и купил вина.
Узбеки сидели у себя и выпивали. Гусь-Богатырь, действительно, никуда не выходил. Вавилов понимал, что узбеки хотели к нему обратиться, но теперь, конечно, после того, как видели, что он вошел с таким почтением к Гусю-Богатырю, они его по праву могут презирать. Все это чрезвычайно осложнялось и тем, что он Грушу взял как женщину — и не уважал ее, так как она хвасталась любовниками, и теперь не знает, от кого ребенок, и еще говорила, что не жила с мужем, и теперь боится, как бы ее муж не покинул, и она спрашивала.
— Я говорила, что надо быть осторожным, и муж мой был всегда осторожным, я предупреждала и вас, и его, а вот теперь пришлось вернуться внезапно от матери. У матери моей тоже нет денег на аборт, а мне нужно разговаривать с мужем. Господи, какая бедная
И Вавилову было стыдно, что он не может предложить денег, — и мало того, обоим противно об этом говорить, но приходится, и Грушу возмутило то, что он (она знала) получил сегодня жалованье, а сам не может нисколько предложить, хотя бы из вежливости, он же не предлагал, потому что стыдно было, и, когда она отошла, подумал, что надо было предложить. Она сказала, уже испытывая восторг; ей так мало и редко приходилось отказывать мужчинам:
— Мы с вами, Вавилов, больше не встретимся!
Она боялась — и постоянно озиралась. Ему, несмотря ни на что, было это смешно и трогательно, ему жалко было с ней расстаться, он уже чувствовал к ней некоторое тяготение — и думал, что это и хорошо, что он уважает Зинаиду, несмотря на то, что она его ненавидит, — и благодаря этому он, так привязывавшийся быстро к женщинам, быстро отстает от Груши и будет действовать более активно с Зинаидой.
Он купил бутылки и быстро прошел мимо узбеков, в калитку к Гусю-Богатырю. Тот сидел массивный и высокий, окруженный друзьями; здесь Вавилов увидел и С. П. Мезенцева, именно того, которого он, видимо, ловил и не мог поймать, и тех, которых он [будто] победил, но не победил, оказывается, так, как ему рассказала Груша.
Он быстро напился, и ему стали открывать поражения его, ему стало грустно — и он потребовал стакан. Он думал, что пить не будет, но напился [из-за того], что ему необходимо поговорить, но поговорить не с кем. Говор и крики стояли в комнате.
Гусь-Богатырь восседал величественно. Вавилов быстро охмелел, но он слышал все-таки, как шли разговоры; все относились к нему сочувственно, как уже к спившемуся и конченому человеку; в их голосах была смягченная снисходительность и жалость, они его угощали, как будто вылечивали его.
Парфенченко, заискивающе, он, знавший многие удачи Мануфактур, которые он не хотел применить, ближайший друг Гуся-Богатыря, спивавшийся человек, чрезвычайно полезный для фабрики, но трусливый, которого нельзя исправить и которого держали из уважения к его огромному стажу, как всегда, стал дразнить Гуся-Богатыря. Гусь кричал:
— Меня почему нельзя споить! Я вот сколько себя помню, я бы стал презирать себя — и меня стали бы презирать, если бы я спился. Меня никто не видел в канаве!
— Но почему? — гремел Парфенченко пьяным голосом.
— Потому, — отвечал Гусь, — что я никогда сам не хожу за водкой. Я ее презираю — и по праву презираю, я не пил, я хворал, если брал водку, но однажды друзья ее ко мне принесли. Я выпил — на пари, и не охмелел. Они пили, да и все вы пили со мной. Хмелею ли я когда-нибудь, с кем-нибудь, друзья?
Ему все отвечали хором, что никогда не хмелел. Он смотрел на Вавилова.
— Я споил и не таких, как ты. Многие еще будут ко мне носить водку, и многие погибнут из-за меня.
Вавилов понял и почувствовал, что ему не осилить и не одолеть огромную фигуру Гуся-Богатыря и что он в погоне за тем, что Гусь — Богатырь даст ему забвение, и оно пришло на мгновение, но это мгновение дорого ему. Он страшится огромной фигуры Гуся-Богатыря, того, как он и любит только один раз вылезти из дома, чтобы посмотреть на разлив; у него огромное чрево — и он знает, что бабы привозят на базар. Он и воду узнает, ее прибыль, наверное, не хуже, чем мелиоратор Лясных. Он сидит, берет сыр огромными и толстыми пальцами и, зажмуря длинные и узкие глаза, с наслаждением опускает в рот кусок сыру. Вавилов встал, качаясь; дикий хохот Парфенченко и Гуся-Богатыря донесся до него.