Кремль. У
Шрифт:
Дело с обучением обстояло из рук вон плохо — и если поговорить с наркомом, изложить ему дела, изложить сносно, а главное — найти учителей, которых мог бы рекомендовать Вавилов. Ребята: Магома, Гуниб, красавица Носифата, ждали его, но, будучи обидчивыми, увидев, как он свернул, увидев корзинку с бутылками, сами пошли пить. Он узнал об этом позже от М. Н. Щербины. Ему грозил донос, и вообще дела с [Домом узбека] могли распасться. Теперь они сочтут [его приход] за подлизывание — все равно не поверят ему, и ходатайство не будет поддержано — и тем более удовлетворено. Он понимал, что они пили нарочно у самого окна, на свету, назло ему, Вавилову, и всем мануфактуристам, поведение которых могло рассматриваться как угнетение нацменьшинств и прочее, как это обычно пишется.
Глава шестьдесят седьмая
Щеголь
Он доехал до станции, безжалостно погрузил их в клетку и отправил цыганам, на соседнюю станцию, а сам пошел к Надежде, домовитой сестре Шурки Масленниковой, которая из презрения к сестре, зная все ее прошлое, отказалась жить в Кремле и вышла замуж за кооператора в уезде. Она была религиозна, очень уважала Агафью и стала уважать Шурку после того, как на целом годе проверила то, что она исправляется, и после того, как увидела, какой ледящий пророк направил ее на путь истины.
А. Сабанеев сказался другом Агафьи, потому Надежда и взяла его с собой, иначе муж давал ей работника, потому что путь был длинный, и двое коней были молодые и смелые, с ними было трудно справиться, а у цыганского ученика руки были, по всей видимости, крепкие. У ней был грудной ребенок и двое других — трех и пяти лет, которых она хотела показать сестре и тем доказать, собственно, что она ее окончательно простила. Она закутала детей. А. Сабанеев сел на облучок, кони рванули, она стала говорить о том изумительном влиянии, которое имела Агафья на деревни, и какие о ней идут слухи. И чем больше они говорили, тем было все меньше надежд у Сабанеева, что он сможет получить и завладеть Агафьей, и оттого что они разговорились, лицо у Надежды разрумянилось, она увидела, что с этим человеком легко поговорить, она сидела, закутанная одеялом стеганым. Это стеганое одеяло и эти разговоры о недоступности Агафьи раздражили, наконец, Сабанеева; она с удивлением увидала, что Сабанеев остановил коней, закрутил им вожжи и, грубо подойдя, сказал:
— А ну, пусти под одеяло! Будет тебе, полежала с мужем, надо и с другими полежать!
До Кремля было недалеко. Они остановились в ложбине, подле полыньи. Третий ребенок был совсем квелый. Надежда держала его на руках. Он рассчитывал, что услышит, как будет скрипеть подвода, если кто поедет, то все донесется в ложбину, так как звук хорошо идет по ложбине, он успеет оправиться, да и едва ли, раз она сказала: «Тебя всякий убоится», да и едва ли она посмеет на него жаловаться. Он стоял слишком далеко, она выскочила из саней и отошла в сторону, и тогда он воскликнул:
— Ну и пускай замерзают, змееныши! — И открыл одно одеяло.
Он кинул шубу на снег, позади повозки, так, чтобы дети не были свидетелями, и сказал:
— Ложись!
Она стояла на своем. Дети лежали все трое. Она начала его уговаривать. Он ответил, мотая головой, что он согласен умертвить всех трех, если она не ляжет, и что раз дело на то пошло, то она не должна ему отказывать, да и вообще он ее полюбил с первого раза и согласен на всё. Он повторил ей свое предложение. Она стояла в стеганой шубке, очень грациозная и очень прельстительная, и тень славы Шурки лежала на ней. Она сказала:
— Ты меня спутал с Шуркой — и пока еще можешь исправить свою ошибку, откатиться.
И он открыл второе одеяло и крикнул ей:
— Ложись!
Дети были раздеты, пищали. Он повторил свое требование, и тогда она сказала:
— Хорошо, я согласна, да покарает бог твою красоту, дай только переложить ребенка грудного
Он разрешил, так как видел, что троих детей она не возьмет. Он стоял подле облучка, чтобы она не схватила вожжи. Кони были прикручены к березе. Она схватила грудного ребенка, подбежала к полынье. Он стоял опешивший — и она со всего размаха кинулась в полынью и поплыла, а затем, прижимая ребенка, вытряхнула воду из ботинок и, ничем не угрожая, побежала к Мануфактурам. Дикий страх овладел им, так как он боялся мщения из Мануфактур, он решил сказать, что она сбесилась, он закутал детей, гикнул на коней и, проклиная свою плоть, погнал в Кремль. Он остановился на постоялом дворе, где останавливался и раньше с медведями. Он потребовал чаю, так как дети спрашивали «где мама», — чаю с баранками, и в ужасе смотрел на дверь. Хозяин у него спрашивал, в чем дело.
Вошли Клавдия и Е. Бурундук. Клавдия, не смотря на него, спросила, где дети, — и сказала:
— Пойдем к маме.
Затем она посадила по одному на руку и вышла, не глядя на Сабанеева. Он сидел за столом. Хозяин смотрел в страхе на Е. Бурундука. А. Сабанеев встал и взял в руки нож. Бурундук смотрел на его волосы. Он высморкался и пошел к нему. Не доходя двух шагов, он разжал руку и крикнул, опуская руку:
— Кинь нож!
И Алеша Сабанеев послушно выпустил нож. Бурундук положил руку ему на плечо и тихонько повел до дверей, затем спустил по крыльцу, все так же держа руку на плече, и Алеша чувствовал все увеличивающуюся слабость и то, что он старается идти нога в ногу. За воротами он ожидал увидеть народ, но улица была блестяща, морозна и пустынна. Е. Бурундук внезапно ударил его в подбородок, и Алеша упал, и тогда Бурундук взял его рукой за воротник и поволок по земле. Он волочился, и Бурундук, гикая и подскакивая, несся бегом. Он видел его подшитые валенки, огромная боль владела им. Кровь моталась в его голове. Бурундук внес его за плечи и кинул под ноги участникам суда, которые сидели под образами: Щеглиха, Клавдия, которая пришла сообщить о поражении Мануфактур и, в частности, поражении Вавилова, и разбитая Надежда билась в истерике подле кровати, на которой в жару метались ее заболевшие дети.
А. Сабанеева посадили пока в чулан — он там плакал, и Агафья, с нее требовали суда, все решила: что ж его судить — молод; пригрозить судом Кремля, пусть посидит ночь, дело было к ночи, а утром его отдадим, — да и Надежда опомнится, можно будет от нее выпытать истину. Он смирно сидел всю ночь, и, когда утром открыли чулан, он почти полысел, все волосы у него выпали, он их брал клочьями, на него смотрели с хохотом, и сама Надежда захохотала.
— Выпустите его.
Он боялся мести и не уходил из Кремля. Он стал лыс. Он стал нищ. Он стал оборван.
Глава шестьдесят восьмая
Вавилов, пораженный, с больной головой и с похмелья пришел в клуб. Здесь долго говорили о том, что надо снять крест с клуба сейчас или же несколько позже, когда все подтает. Вавилов все-таки настоял, чтобы сейчас, он понимал, почему хотят снять весной — найдется человек из своих, а здесь едва ли найдется, а из своих — это тоже имеет некоторое агитационное значение. Он хотел вырвать из рук пяти братьев Маню, которая была очень полезна, — и через нее он мог бы связаться с Зинаидой. Но он пропил, опоздал, и вопрос решили без него — снять.
Когда он шел, он видел, как человек закидывал петлю на расширяющийся книзу конус шпиля, а затем к этой петле прикреплял длинную лестницу. Народу было еще мало: видимо, в Мануфактурах об этом еще не знали; он не подходил, чтобы спросить, кого же наняли, видимо, приехали из уезда. Старичок какой-то сказал:
— Да ездит такой человек по России, кресты снимает, миллионное состояние нажил.
В клубе он увидел мирно сидевших Пицкуса и Лясных. Они играли в носы. Клуб был пуст. Они посмотрели на него с сожалением, он понимал, что всеми своими поступками он приобрел в прошлом их друзьями на всю жизнь, но этого мало, они могут только помочь в том, на что их натолкнуть, а сами же вот так будут сидеть и играть в носы. Они говорили, что Колесников совершенно не ходит в клуб, но что это не вызывает нареканий, так как думают, что только с его помощью возможно победить Кремль. Спортивный же, боксерский кружок распадется; вообще кулачники держат себя совершенно нагло, и над Вавиловым многие смеются, тем более, что услышит, что он вчера напился.