Кремовые розы для моей малютки

Паветра Вита

Мерседес вспыхнула.

Тихо щелкали часы на каминной полке. Из приоткрытого окна доносился приглушенный гул проезжающих машин. Шумно и часто дышал Томас — псу было жарко.

— А вам не все равно, что будет с «глупой девчонкой»? — наконец спросила Мерседес. — Зачем вы мне помогаете, зачем?

Фома грустно улыбнулся.

— Если бы моя вторая жена не умерла — у нас могла быть такая же дочь. Или сын… неважно. Сломать свою жизнь особенно легко в юности. Как я могу спокойно смотреть на это? Я не праздный зевака и не равнодушный обыватель, не видящий, да и не желающий видеть дальше собственного

носа. Я — комиссар полиции. Если можно предотвратить зло и кого-то спасти — я должен это сделать. Обязан! Поэтому мне не все равно, что с вами будет. Теперь понимаете?

— Теперь понимаю, — задумчиво сказала Мерседес.

— Хорошо! Сделаем так: во-первых, мисс или сеньорита, вы отдадите мне «ключики» и не будете пытаться раздобыть новые, а во-вторых — пообещаете мне завязать с подобными опасными играми. Раз и навсегда!

В свою очередь, обещаю оборвать все ниточки, ведущие к вам в этом нелепом деле, и ни одна живая душа не узнает о ваших «милых» развлечениях. Как говорит один мой стажер: я буду нем, как свежевырытая могила.

Мерседес прыснула.

— Солидный аргумент. Убедительный, — сказала она и, с тяжелым вздохом, достала из-за пазухи связку отмычек.

Фома принял ее и спрятал в стол, под замок. Томас, будто понимающий важность момента, негромко, сдержанно «бухнул».

— Господин комиссар, а почему вы мне верите? Вдруг я вас обману? — прищурилась девушка. — М-м?

— Опыт. Почти тридцать лет работы в полиции — это срок, — улыбнулся Фома. — Поневоле начинаешь разбираться в людях и если не понимать сознательно, то хотя бы чувствовать — кто на что способен. Если ты, конечно, не равнодушный, не формалист и не круглый дурак.

— Интуиция, — задумчиво и уважительно сказала Мерседес.

— Пожалуй. Интуиция, чуйка, двадцать седьмое чувство… да какая разница? Главное, сам факт. Говорят, опытные ювелиры могут распознать подделку — просто взглянув на золото или драгоценный камень.

Удивительно совсем не это. Удивительно то, что в полицию я попал… с последнего курса Духовной Академии. Сначала была семинария, потом я решил подняться на ступеньку выше, узнать на порядок больше. А потом меня оттуда выгнали.

Мерседес удивленно спросила:

— А за что?

— А за дело. Я стал неудобные вопросы задавать. Почему Господь попускает зло, почему так измельчали верблюды[iii]: богатые плевать хотели на заповеди, а туда… — Фома ткнул пальцем вверх, — туда якобы попадают, отмазаться от суда и полиции, отделаться штрафом — им что плюнуть, зато няньку из приюта для подкидышей, учительницу или фабричного работягу — судья, не раздумывая, упечет и надолго, и никакой тебе амнистии. Примеров тьма! Да вот самый ужасный: почему разбойник в Рай вошел — а ведь кровь лил, как водицу, на слезы жертв — только смеялся в ответ, черная его душа. А потом — р-раз! — покаялся и все, в одно мгновение белым стал, чистеньким? Значит, слезы и кровь тех, кого он загубил — ничего не стоят перед вечностью? Ну, загубил. Ну, и что. Покаялся же…тьфу!

— Знаешь, дитя, как у нас в полиции говорят? Каяться надо — до суда, кары себе просить, вымаливать — потяжелее, пострашнее и без малейшей поблажки. Никакого тебе послабления! И, главное, никакой амнистии. Самому те же муки принять, самому слезами умыться —

а надо, так и кровью своей заплатить за содеянное зло. Претерпеть сурово. Вот это будет раскаяние — настоящее, когда все по-честному. Но это все — до суда говорить, просить надо, а не после. После — уже не в счет. Не каешься ты, а других за дураков держишь: мол, умилятся, рассиропятся, сопли распустят, идиоты добренькие… вот и дадут мне послабление. А там, глядишь, и полное отпущение грехов, и свободу. Полную свободу творить мерзости, как ни в чем не бывало. Вот так они, как правило, рассуждают. А нас — недоумками считают и слабаками. И таким — прощение, отпущение, а потом — Рай?! Мне ближе по духу слова одного древнего поэта: "Миловать злых - значит, притеснять добрых".

Да еще поспорил… точнее, поссорился с ректором. Это просто было «смерти подобно».

Фома замолчал. Усмехнулся. Давно было, а как забыть?

— Короче, выгнали меня святые отцы. Чтобы не стал я впоследствии нести ересь с амвона и народ смущать, баламутить своими речами. Ну, и черт с вами, сказал я — и пошел в полицию. Для борьбы со злом — одних молитв явно недостаточно, а разбойникам не умиляться надо и в Рай за рученьку, мокрую от чужих слез и крови, вести — а (но) судить и сажать. Или казнить. Не со всеми получается, увы. Но если невозможно убрать все существующее зло — значит, убери хотя бы часть. Убери то, что можешь, что тебе по силам — и пусть воздух станет чище. Подари нормальным людям спокойствие. Вот так, дитя мое, вот так.

А как вы оказались в пансионе? — неожиданно спросил Фома.

Мерседес только плечами пожала: о чем тут вспоминать?

— В день первого совершеннолетия упаковала в сумку свои документы — часть их накануне выкрала из бабкиной комнаты, из ее сейфа, пока старуха лично отвозила «особый заказ особому человеку». Еще тряпки взяла, вторые туфли, старые и удобные — в них удирать легко, блокнот, две ручки, пять фунтов — подарок Стрелиции на Рождество, еще какую-то чепуху, нужную в первое время. Но, главное, мамин сапфировый перстень. На память.

— Вы очень рисковали. Ваша бабушка могла и в полицию заявить о якобы краже. Перстень ведь дорогой? Я имею в виду, по своей стоимости.

— Я поняла, — сказала девушка. — Очень дорогой, антикварный. Семнадцатый век.

— Во-от! Я понимаю ваши чувства, но все-таки это было неосторожно. Как вы теперь, при случае, докажете свое право на него? Простите, сеньорита, но чувства к делу не пришьешь, — развел руками господин комиссар.

Мерседес улыбнулась.

— Одну гравировку вы уже видели, господин комиссар. Там внутри еще одна. Сейчас!

Мерседес двумя пальцами обхватила золотые лепестки, обрамляющие сапфир, с силой крутанула и потянула на себя. Раздался негромкий щелчок — и взгляду Фомы, изумленному и восхищенному, открылась широкая полоска золота, с надписью — «От жениха, Карлоса Альфредо Криштиану Лукаса Эштебана ди Сампайо, обожаемой невесте моей, Джулии Тирренс». И чеканные латинские слова, повторенные трижды: «Аmica mea». Возлюбленная моя…

— Карлос и Джулия ди Сампайо — мои родители. Верхняя, открытая, гравировка — дата их свадьбы.