Кремовые розы для моей малютки
Шрифт:
— Весомый аргумент, — согласился Фома, возвращая перстень.
— Теперь вы меня понимаете, господин комиссар?
— Теперь понимаю.
— Бабке я оставила записку: «прости-прощай!» и чтобы не искала. Не вернусь. Потом сняла комнату у одной вдовы, нашла работу. Не бог весть что, да ведь не навсегда, заработок ерундовый, но с голоду все же не подохну. Правда, чтобы дожить до первого жалованья, пришлось поголодать.
— Как это? — не понял Фома. Или сделал вид, что не понял.
— Так ведь пять фунтов не резиновые, — засмеялась девушка. — Быстро кончились.
— И как же вы…
—
«Наверное, голубям ту булку приготовили. Или воронам да воробьям», подумал Фома — и улыбнулся в ответ.
— Сейчас мы сделаем кое-что очень важное.
Выслушав его просьбу, девушка нахмурилась.
— Зачем это вам? — глядя исподлобья, спросила она.
Фома улыбнулся — ни дать ни взять, добрый дядюшка. Томас, который с интересом следил за происходящим, уставился на гостью.
— Никакого подвоха здесь нет, — успокоил ее Фома.
— Хм, ладно. Диктуйте.
Фома подвинул к ней лист бумаги и «вечное перо». Мерседес вздохнула, с сомнением глядя то на стол, то на своего собеседника, пожала плечами — и, наконец, приготовилась писать.
— Какой чудесный сегодня день: солнце светит, птички поют. И, главное: уже полдень — а еще ни одного трупа, — с радостной, бодрой интонацией продиктовал Фома.
Мерседес хмыкнула, но как полагается прилежной ученице, дописала все, до единого слова. Потом демонстративно положила «вечное перо» и вновь нахмурилась.
— Нихрена себе у вас шуточки, господин комиссар. Простите.
— Вы правы, дитя мое. Шутки у нас, полицейских, и впрямь никудышные. Что поделать, профдеформация, — развел руками господин комиссар. — Ох! Чуть не забыл: поставьте дату… вот тут, ага… и распишитесь. Чуть пониже.
Когда растерянная, ничего не понимающая, Мерседес передала ему листок, господин комиссар осторожно, двумя пальцами, взял листок с «диктантом» и пробежался глазами по строчкам. Отлично, просто отлично! Образец почерка есть, надо будет — пустим его в дело. И час тот уже близок… ближе, чем некоторые думают. Замечательно все складывается, думал господин комиссар; тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.
Написал сверху — «образец почерка мисс Мерседес ди Сампайо», а внизу — «заверил комиссар полиции, Фома Савлински». Дата, две подписи — и вуаля, готово! Очень довольный господин комиссар бережно опустил бумагу в чистый конверт, а тот, в свою очередь, в письменный стол. Три оборота ключа в узкой, деревянной дверце. Внутри та оказалась стальной — письменный стол служил господину комиссару сейфом. Очень простым, домашним — и все-таки надежным.
Насвистывая что-то легкомысленное, Фома прицепил ключ к собачьему ошейнику.
—
Фома погладил его по голове и сказал, с улыбкой:
— А сейчас мы пойдем обедать.
Он поднял взгляд на девушку — та наблюдала за ним с тягостным недоумением. Диктует черт-те что, сам себе улыбается, щурится довольно, свистит… может, он того? Сбрендил от переутомления — у полицейских же много работы, всегда… и какой работы, черт бы ее побрал совсем. Странные люди работают в полиции, очень. А говорят — «невероятно умный, страшно проницательный» и тыды, и тыпы. Мерседес вздохнула.
Будто угадав ее настроение (или даже прочитав ее мысли — нет, ну а вдруг?), и желая развеять сомнения, одно другого нелепей, и минорный настрой, Томас опять «бухнул». Девушка очнулась. Вздрогнув, она уставилась на здоровенного пса, которого еще немного — самую малость! — побаивалась. Тот «бухнул» еще два раза и замотал хвостом. Будто вновь к ней обратился: не надо сомневаться. Верь этому человеку. Верь!
Мерседес робко улыбнулась в ответ. Медленно, очень осторожно, затаив (ох-х!) дыхание, протянула руку и погладила собачью голову.
Фома переводил взгляд со своей гостьи на пса — и обратно.
— Вижу, вы нашли общий язык. Отлично, очень рад, — и уже серьезным тоном добавил: — А насчет диктанта… Понимаю, слова мои звучат для вас цинично и шокирующе. Но ведь это правда: день без обнаружения свежего или «застарелого»… — господин комиссар едва не сказал — «с душком», но вовремя сдержался, — мертвеца — такой день прекрасен. Да-да, конечно-конечно… найдутся для нас и другие дела: тяжкие телесные повреждения, полученные в драке, при нападении или обороне, насильники — всех калибров и сортов, крупное и мелкое жулье, подобной мерзкой «плесени» так много, что всю можно перечислять долго. Почти бесконечно. И все-таки это не убийства. Выход для несчастного или несчастных худо-бедно всегда найдется. Порой, даже не один.
Убийство как уничтожение человека — это рубеж, за которым ему ничем не помочь. Это не под силу ни его близким, ни всем гуманистам мира, ни всем полицейским. Это как захлопнутая дверь, еще и заколоченная, впридачу. Наглухо заколоченная. Это переправа в одну сторону, еще древние об этом писали. Точка, поставленная в конце текста — свидетельских показаний или вынесения приговора. Финита ла комедиа! Приговор обжалованию не подлежит. Все, аминь!
От волнения у него запершило в горле. Фома закашлялся, кое-как справился с собой и завершил пламенную речь.
— Мой, ныне покойный, дед так говорил. «Убийство — это черта, проведенная огненным когтем Сатаны или его приспешников». Очень правдиво, хотя излишне поэтично.
«Уфф! Кажется, все», подумал Фома. «Убедил, не убедил… Бог свидетель, я честно старался».
Мерседес смотрела — и не узнавала сидящего перед ней человека, настолько он изменился. Наверное, с таким же пылом вещали некогда, замершей в трепете и волнении, толпе ветхозаветные пророки. Или новозаветные апостолы. Мерседес и сама только что слушала его, будто завороженная.