Кремовые розы для моей малютки
Шрифт:
Но сейчас перед Долорес стоял абсолютно другой человек. И не просто стоял, а нависал над ней, как глыба, как скала — готовая вот-вот обрушиться и придавить. Грозный Судия. Казалось, эти глаза цвета стали, видят насквозь все ее внутренности: и духовные, и телесные. И ничего не утаить от его взгляда, совсем ничего. Потому что мысли, червями копошащиеся в мозгу под ее низким, узеньким лбом — он видит так же ясно, как отвратительно-пестрые, глянцевые, змеящиеся в утробе, кишки. Видит, как бьется ее сердце — кусок алой плоти, как ритмично содрогается оно и гонит, гонит кровь. «Зародыш мой видели очи Твои…»[ii] Но, главное, он видит насквозь ее душу. И волен миловать ее либо карать, потому что суров закон, но это закон. Dura lex, sed lex.
Грозный
… Она очнулась. Подошедший офицер с трудом, лишь с третьей попытки, защелкнул наручники на ее запястьях. Она криво усмехнулась: пускай помучаются, шавки полицейские.
…Когда сумрачная процессия, в полном молчании, спускалась по хлипкой лестницы — позади раздался не той вой, не то рык, смешанный с рыданиями.
Фома обернулся.
Хильда Петерссон (она же Стрелиция Королевская) стояла у распахнутых настежь дверей мансарды — то воздевая большие, натруженные руки, то потрясая кулаками вслед убийце своей сестры.
«Она подслушивала и все поняла», вздохнул Фома. «Несчастная женщина…»
Через полчаса в кабинете господина комиссара
— Что вы можете сказать в свою защиту, мисс? Помните! Все, что будет вами сказано — может быть использовано против вас, — сказал адвокат.
Долорес исподлобья глянула на него. Мистер Алистер не первый год служил в адвокатской коллегии, не первый год сталкивался с преступниками — и начинающими, и матерыми, давно и прочно «застолбившими себе уютное местечко в аду». Он видел многое и многих. Но такой концентрации ненависти к своим жертвам, к полиции, даже к своему защитнику — словом, ко всему миру, ему встречать еще не приходилось. Казалось, в душу ему плеснули сенильной кислоты. Мистер Алистер невольно отшатнулся и чуть не закашлялся, как будто ядовитая жидкость материализовалась и парами ее, чудовищной концентрации, он сейчас вынужден дышать. И потому гибель его — совсем не за горами. Гонорар, обещанный ему, был категорически… нет, катастрофически мал для подобной ситуации. Пытаясь скрыть неловкость, мистер Алистер судорожно поправил галстук, с пятикаратным бриллиантом, и, сделав над собой усилие, улыбнулся. Надо же так прилюдно опозориться… и кому? Ему, многоопытному и прожженному цинику, профессионалу… Черт, неужели все это написано на моем — моем?! — лице.
Долорес ухмыльнулась. «Конечно, написано, дядя», говорил ее взгляд. «Еще и крупным шрифтом, хе-хе». Серые сальные патлы закрывали ее низкий лоб. Прыщи алели на ее одутловатом лице, а тело по-прежнему источало кислую вонь.
— Так что вы скажете, мисс? — повторил вопрос адвокат, мистер Алистер.
Долорес облизнула пересохшие, потрескавшиеся губы, дернула плечом. Запах пота усилился.
— Ничего, — наконец, произнесла она. И отвернулась.
На минуту в кабинете воцарилась странная, какая-то неестественная тишина. Будто на кладбище. «Одно присутствие этого чудовища в женском обличье отравляет воздух», подумал Фома. «Хотел бы пожалеть — ведь явно тяжело ей живется. Больная вся… бледная, как мел, и дышит тяжело, потеет и задыхается, бедняга. Искренне хотел бы пожалеть, да сразу перед глазами — вереница ее жертв. И смотрят укоризненно. И правы, они — правы, черт побери! Хотел бы вас пожалеть, мисс, да не могу, увы! Потому что доброта и милосердие не всегда ходят, взявшись за руки.»
— Очень жаль, а ведь мы могли бы о многом поговорить. Не хотите рассказать нам о завещании вашей сестры? — прищурился господин комиссар, в упор глядя на Долорес. — Чистосердечное признание, в данном случае, вам уже ни к чему. Не поможет. А я бы вас просто так послушал, нет, не с удовольствием. Но с интересом.
Мрачное существо в черном балахоне кусало пухлые ярко-алые губы, а пальцами как будто сдирало с кого-то невидимого кожу. Причем, заживо. Пот ручьями тек по одутловатому лицу, по бугристой, неестественно белой коже. Запах пота перебивал
Господин комиссар невольно поежился. Долорес, Долли, куколка… не девка — чертова кукла!
— Не хотите, значит, — сказал господин комиссар, отводя взгляд от зловещей фигуры в черном. — Воля ваша, сеньорита, молчите дальше. Заставить вас говорить я не могу, да и не стану пытаться.
Он неторопливо прогулялся по кабинету. Приоткрыл окно — и сюда, где воздух будто бы застыл и превратился в желе, с улицы ворвались запах цветущих лип, бензина и слегка подгоревшего кофе из кафе напротив, пение птиц, вопли прохожих, крики продавцов мороженого и воды, и звонкий детский смех. Ах, как хорошо, подумал Фома и улыбнулся. Не весь мир состоит из подлости и мерзости, к счастью для него же самого.
— Молчите дальше, сеньорита, — повторил господин комиссар. — И без вашего участия преотлично обойдемся. Я ведь это поддельное завещание не только пересказать могу — слов-в-слово, но и зачитать. Вуаля!
И господин комиссар, как фокусник, извлек из кармана пиджака альбомный лист. Сложенный пополам и слегка пожелтевший от времени, запечатанный в целлофановый пакет. Его края успели обтрепаться, но середина была целехонькой и крепкой на вид. И слова, написанные летящим почерком — наискосок, выглядели отчетливыми и потому хорошо различимыми.
— Это ведь оно, мисс Долорес? А вот это, — он вытащил еще один листок, запаянный в целлофан, — образец почерка вашей старшей сестры, Мерседес ди Сампайо. Простите, что не могу произнести ее полное имя, оно слишком длинное, всех этих аристократических имен… двадцать семь, кажется?.. их всех и не упомнишь. И вторую аристократическую фамилию, который вы оказались лишены, по факту очередности своего рождения, тоже упоминать не стану. Простите, отвлекся! Так вот, о двух этих документах: любая графологическая экспертиза подтвердит — в два счета! — какой текст писала ваша старшая сестра, а какой — вы, сеньорита. Я могу отправить эти два листа — прямо сейчас. Но стоит ли отнимать время у вечно занятого эксперта? По-моему, и так все ясно. А ведь за подделку документов есть отдельная статья, тоже суровая. Добавим ее к нанесению тяжелых телесных повреждений, похищению и покушению на убийство... многовато получится. Долорес ди Сампайо, вы обманом заманили свою сестру, потому оглушили ее ударом по голове, связали, бросили в подвал, а когда она очнулась - сломали ей левую руку, неоднократно избивали сестру и угрожали убить. Неужели вы думали, что вам все это сойдет с рук – как прежде? Что о «милых забавах» малютки Долли не узнает никто? Довольно-таки самонадеянно с вашей стороны. И потому глупо. Хотя…
Фома остановился возле нее.
— Ненависть — сильнее доводов рассудка, не правда ли, сеньорита ди Сампайо? Вам это известно особенно хорошо.
Создание в черном издало какой-то замогильный стон. А потом — с рычаньем, бросилось на Фому. Этот день мог бы стать последним в жизни господина комиссара.
Никто и подумать не мог, какая силища таится внутри этой туши в черном, этого чудовища в женском обличье. Пальцы — будто крючья, необъятное тело — угрожающее задавить. В уголке разверстого рта пузырилась слюна, гнилые обломки зубов источали смрад. Фома понял: еще немного — и он задохнется. Нет, не только от цепких пальцев юного чудовища, что сомкнулись на его шее — но и от чудовищной вони. Отрава, а не дыхание, отрава! Либо останется жив, но позорнейшим образом упадет в обморок. Он пытался отцепить эти пальцы-клещи, пальцы-крючья, с острыми длинными… когтями. Да-да, когтями! Но черный шелк оказался скользким, как лед, и попытки господина комиссара схватить и отодрать от себя жуткую девку были безуспешны. И сердце Фомы пустилось вскачь, будто грозя пробить грудную клетку и выскочить наружу. Или же просто — остановиться.