Крепость Магнитная
Шрифт:
Покончив с «преамбулой», Гренч полистал тетрадку и сказал:
— А теперь факты!..
Собрание притихло.
— Вчера в одном из подшипников был обнаружен песок и, если бы не мы, — он не стал расшифровывать, кто это — мы, — агрегат мог выйти из строя и повлечь за собой крупную аварию.
Порфишка слышал: ремонтируя один из моторов, электрослесарь Семенов обнаружил в подшипнике грязь. Может, это и был тот самый песок, смешавшийся с маслом, о котором с такой тревогой говорил секретарь. Знал Порфишка: неважно пока в цехе с освоением новой, дорогостоящей техники. И еще хуже с уходом за нею,
— Точно установлено, — продолжал Гренч. — К нам в цех пробрался сын кулака. Вы спросите — как? Очень просто: прикинулся своим, советским, пролез, используя знакомства, на хорошую работу… Недоглядели мы! Проворонили! Этот человек… нет, его нельзя назвать человеком… это — враг! Отъявленный, кровавый, тот самый непримиримый классовый враг, который готов на все! — Гренч сделал паузу. — В эту минуту, когда я говорю, он находится здесь, в этом зале, и в душе, наверное, смеется над нами.
Ряды на скамьях пришли в движение: парни, девчата с недоумением поглядывали друг на друга, как бы стараясь распознать двуликого Януса.
— Это было на наших глазах! — подливал масла в огонь секретарь. — Почему же комсомольцы не могли вовремя распознать чужака-перевертня? Да потому, что забыли святую заповедь — смотреть в оба! Стали очень доверчивы. А излишняя доверчивость, как известно, — лазейка для врага. — Он снова помолчал и вдруг не сказал, а скомандовал: — Сын кулака, встань! Встань и объясни, как получилось, что ты обманул комсомол? Расскажи, какой гадюкой пролез в наши железные ряды?.. Что же ты молчишь? Давай, выкладывай все, как было! Вот видите, каким он стал, кулак. Его, можно сказать, полностью изобличили, а он даже сейчас, в последнюю минуту, не сдается. На что-то надеется. Нет, не осталось у тебя, вражина, никаких надежд, твоя карта бита!
Молодые люди искали глазами и все еще не находили страшного врага, о котором вот уже полчаса толкует секретарь.
— Знает кошка, чье мясо съела, молчит! — не унимался Гренч. — Натворил делов и теперь, видите, не желает признаваться, духу не хватает. Впрочем, нам и без того все известно. Его имя…
Собрание замерло.
— Его имя… Порфирий Дударев!
Сотни глаз устремились на Порфишку: одни с ненавистью и отвращением, другие с изумлением, как бы подбадривая, дескать, ничего страшного, тут какая-то ошибка. Может, даже клевета. Надо разобраться…
— Дударев, встать! — опять скомандовал Гренч.
Порфирий поднялся, держа в руках книгу. Не остался на месте, прошел вперед. Председатель собрания Музычук — периметрист с нагревательных колодцев — растерялся: дать или не дать ему слово? Наконец, уловив взгляд секретаря, услышал его подсказку, объявил, что вопрос о том, можно ли дать слово бывшему комсомольцу, он выносит на голосование.
— Постой, почему бывшему? — донеслось с задних мест.
— Потому что… как сами видите…
— Ничего мы не видим, — прозвучал тот же голос. — Мы Дударева пока не исключили, у него на руках комсомольский билет.
— Не исключили, так исключим!
— Товарищи, — поднялся электрослесарь Семенов. — Дело вовсе не
— Дать слово Дудареву, пусть все подробно…
— И без того ясно.
— Ничего не ясно, и ты, Глазырин, помолчи.
Одни кричали «дать», другие — «не дать». Дело дошло до голосования, и Дудареву, наконец, разрешили высказаться.
Он не стал подниматься на трибуну, остался внизу, заговорил, не спеша, сдержанно:
— Каждую весну мы с матерью и сестренкой оставались дома. Отец уходил на заработки, а куда — мы не знали. Знали одно: с его уходом все полевые и домашние работы доставались мне. Мать тогда уже тяжело болела. В тринадцать лет я пахал, сеял, делал все, чтобы обеспечить семью хлебом. К зиме отец возвращался, но денег не приносил. Начинались ссоры. Он кричал, ругался, а иногда избивал мать. И когда я пытался защитить ее, доставалось и мне… Мать вскоре умерла, сестренка ушла в няньки. Весной у нас околела лошадь и обрабатывать землю стало не на чем. Собрался я и ушел в совхоз.
Вернувшись домой, отец стал жить в хате-завалюхе один. А на что жить-то? На какие шиши? Зачастил он к зажиточному крестьянину Полихрону Мельнику на поденщину. Ходил за скотом, рубил дрова, вывозил навоз в поле, чистил нужник… Мельник чаще всего расплачивался с ним самогонкой. И вот тогда отца прозвали кулацким прихвостнем. А что его судили и выслали — в это я не верю. Не за что его судить!.. И еще скажу, всю эту клевету возвел на меня Семка Пузырь, который недавно приехал сюда. Из нашей деревни он. Все деньги у меня клянчил. Я отказал, нет у меня лишних денег. И тогда он пригрозил: еще, говорит, заплачешь!.. Поверили пройдохе… Ведь он, Семка, вор, казенные деньги растратил. Вот оно как было… А в конце скажу, я комсомолец и от учения Ленина не отступлю.
— Ты Ленина не трожь! — вскипел Глазырин.
Еще раньше невзлюбил он Порфишку, и теперь, пользуясь случаем, знай, подбрасывал сухие дрова в разгоревшийся костер. Не мог он примириться с тем, что Дударева взяли учеником на блюминг, а его, Глазырина, в подсобники… Вот он снова поднялся с места:
— Предлагаю исключить Дударева!..
— Как это — исключить? — встал Семенов. — За что?
— Товарищи, есть предложение, — объявил председатель собрания Музычук. — Будем голосовать!
— Не спеши, — запротестовал член бюро Степка Апросин. — Разобраться надо. Пускай товарищи выскажутся. Вон Дроздов слова просит. Да и Тананыкин…
Тананыкин тотчас вскочил с места, худой, стриженный, как многие, под нулевку. Лицо в веснушках. Заговорил баском, предлагая подойти к этому делу со всей серьезностью.
— Перегнуть палку легко, а как потом в глаза людям смотреть? Мы — ленинцы и должны в каждой мелочи отстаивать чистоту учения великого вождя. Демократия, человечность — эти понятия неотделимы от всей нашей жизни…