Крепость Магнитная
Шрифт:
Ответ на подобные просьбы и жалобы у коммунальников был один и выглядел примерно так: «Не торопитесь, невеста не волк, в лес не убежит. Тем более, что вокруг нового города не только леса, нет даже кустарника».
Просителю ничего не оставалось, как только повернуться и уйти. Но едва уходил один, как тут же появлялся другой. Он молча проводил ребром ладони по горлу и хрипел:
— Комнатуху!..
Начальник разводил руками, тыкал себя пальцем в грудь, как бы говоря: «Мы ж не боги!»
Особенно настырным был проситель, у которого, кроме жены, была теща. Науськанный тещей, он смело входил в контору, и говорить с ним было крайне затруднительно, потому что он был трижды
Родиону Халяве пообещали комнату в первую очередь. Но когда это будет, коммунальники сами не знали: может, через полгода, а может, и через пару лет.
Между прочим, в последнее время Родион не очень-то настаивал на получении отдельной комнаты. Понимал: приедет жена с сыном, теща, пойдут всякие непредвиденные расходы и лопнет его мечта — копить деньги на лошадь.
Были и другие, которые не интересовались комнатами, например, Афоня Чумак и его жена — Стюра. Жили себе в общем бараке среди холостяков и уходить не собирались. Разве им плохо? Отгородились занавесками — и хоть трава не расти! С одной стороны у них Платон, с другой — Федька Глытько, а они — Афоня и Стюра — посередине. Третий год живут, супружеские обязанности исправно выполняют, воркуют, как голубки в гнездышке, и никакого им горя! В самом деле, чего им не хватает? Есть работа, крыша над головой, любят друг друга, а остальное… Да им больше ничего и не надо!
Общие бараки понемногу перестраивались на семейные.
Плотники работали быстро. Перегородка из сырых, нестроганых досок к ночи была готова. Изобилуя щелями, она светилась, как решето, да не о том уж речь!
После того, что произошло с Порфишкой, многие думали: не останется хлопец, уедет куда-нибудь в Сибирь или еще дальше — на Восток. От позора уедет. А он и не думал уезжать. Опять вернулся на стройку: таскал бревна, камни ворочал — делал все, что приходилось, а остальное время занимался самообразованием. Придет с работы — и за книгу. Некоторые дивились: выгнали из рабфака, а он готовится в институт. Иной на его месте впал бы в уныние, захандрил, а этот!.. Говорили всякое, но мало кто понимал, какой ценой доставалось Порфишке все это. Что значит уйти не по своей воле с последнего курса рабфака? Или, скажем, с блюминга, где ему вот-вот должен был присвоен квалификационный разряд, дающий право работать самостоятельно! И все-таки Дударев остался Дударевым. Не выставлял он напоказ своих переживаний, молчал, надо было обладать поистине великим мужеством, чтобы пересилить самого себя!
Терпеливо сносил он оскорбления и насмешки, которые не раз бросали ему в лицо не только малознакомые, но и хорошо знавшие его.
— У-у, кулацкая морда, блюминг хотел взорвать! — сказал однажды Богобоязный.
Порфишка ничего не ответил: стоит ли связываться? За слово ухватился Ладейников:
— Ты видел? — спросил он Кольку.
— Не чешись, тебя не трогаю!
— Лезешь к нему, а это, значит, ко мне, — подступил Платон. — Откуда ты взял, что он — кулак?
— Так его ж из цеха выгнали.
— Дударев работает.
— Я говорю о блюминге. Не слыхал разве? Об этом все знают. Ему, Порфишке,
— Смеется тот, кто смеется последний. Слыхал такую поговорку?
— Плакать ему, а не смеяться!
— Ах, вот чего ты хочешь? Впрочем, что еще можно от тебя ожидать. Не по своей воле наехал ты, Колька, на пень и без посторонней помощи, как видно, не съедешь. Но Порфирий не из тех, кто готов нюни распустить. А вот ты еще заплачешь. Не усмехайся! Это же ты на той неделе машину раствора угробил. Заказал, а потом на попятную — не успею выработать, свали, шофер, куда-нибудь. А шоферу что, он не может, чтобы у него в кузове раствор превратился в камень. По твоему совету — в овраг… Преступление, за которое придется отвечать не только шоферу, но в первую очередь — тебе! Ты же опять бригадиром стал. Не хихикай, есть еще одна радость — Дуняшка родила. Ты же ей дочку смастерил, а теперь — в кусты?.. Нет, так не пойдет. В суд подала. Одну четверть, как миленький, платить будешь! Так что, хочешь — смейся, хочешь — реви… И заревешь! Это сейчас пока не дошло до тебя, а как вникнешь…
— Замолчи, кулацкий адвокат!
Это было слишком. Схватив распоясавшегося болтуна, Платон встряхнул его, да так, что у того отлетели пуговицы с пиджака.
— Повтори, что ты сказал!
Колька сошел с лица, даже стал ниже ростом. Понял: терпение Платона лопнуло. Заюлил, прикинулся глупой овечкой. В глазах скользнула тень покорности, умиления:
— Пошутить, что ли, нельзя?
— Пошел вон! — махнул рукою Ладейников.
Вечерело, а койка и сундучок Родиона оставались на пустующей половине. Хлопцы готовы были перенести все это, да оказалось — не так просто! Сундучок был прикован цепью к койке.
— Все-таки надо его «сберкассу» сюда перетянуть, — сказал Глытько. — Шо, не зможем? Да мы быка перетянем!
— Пошли, — согласился Платон, увлекая за собой Генку Шибая и Климова. — Гуртом сподручнее.
Двое взялись за койку, двое — за сундучок, да не тут-то было! Сундучок оставался неподвижен. Мало того, что прикован к койке, он будто врос в землю. В чем дело? Попытались еще раз и не смогли сдвинуть с места. Зеленый сундучок, закрытый на три замка — висячий и два внутренних, — неподвижно стоял, будто и впрямь был сделан из бетона.
Платон припал к полу, стал осматривать:
— Вот черт, да он же привинчен, как на корабле! Никакой шторм не страшен.
— Ну и хрен с ним! — бросил Шибай. — Подождем хозяина.
Начинало темнеть, а Родиона не было.
Вернулся он поздно. Подошел к двери барака, дернул раз-два за скобку и удивился: сколько тут жил, а такого, чтобы дверь на ночь запирали, не видел. И подумал: хлопцы решили разыграть его. Но еще более удивило его — отсутствие света в половине барака: уж не случилось ли чего?.. Постоял немного и вдруг залился смехом. Ну, не дурак же он? Барак-то чужой!.. Перепутал… Вот что значит выпимши… Родион вообще не пил, никто не видел, чтобы он покупал хмельное, но сегодня, узнав из письма тещи, что жена вышла замуж, задумался. Сына Миколку жалко! Хватил с горя, сколько налили…
Постояв немного, он повернулся и увидел тополь. Кривой тополь, который лично садил, когда сюда вселялся. И как он мог ошибиться! Его это барак. Вон же и номер на стене — черной краской… И опять подумал, что хлопцы нацепили замок и выключили свет, чтобы посмеяться над ним. Нашли, сукины дети, над кем зубы скалить! И только тут заметил: вторая половина барака освещена. Как же это?.. Впрочем, все ясно, шутят. Дверь открылась, и он увидел Платона.
— Где ты так долго? — спросил тот.