Крепость сомнения

Уткин Антон Александрович

Как будто этот ее взгляд заклинал его тогда – видишь, какая я. А ты будешь жить. Будешь долго жить. Живи за меня. Будешь жить за двоих. Живи за нас двоих. Ты опустишься на дно морское. Ты поднимешься под небесный купол. Ты исходишь всю землю от края до края. Узнай о ней все. Потом мне все расскажешь... И наверное, будет война. Ты с ранцем за плечами, а я буду тебя ждать. И я дождусь. Мне выпадет такое счастье. Куда перебросили? Транспорт какой? Я так ждала тебя, мой дорогой. А потом... Потом я рожу тебе детей. Но это все, конечно... Ты видишь, какая я. Почему я такая? Это ты тоже узнаешь. Но я это узнаю раньше тебя.

Окно было то же самое, там горел свет, и внутренность

комнаты хорошо была ему видна. «Прости, – мысленно сказал он ей. – Я не сумел». Наверное, здесь уже жили какие-то новые, незнакомые ему люди. Он видел, как в свете настольной лампы пожилая женщина возилась с пододеяльниками, потом появилась девочка лет семи, подошла к ней, и Тимофей услышал, как она попросила:

– Пожалей меня, бабушка.

Женщина тут же отложила пододеяльники, присела на диван, и девочка села с ней рядом.

– Ты моя хорошая, хорошая моя девочка, – приговаривала женщина, поглаживая девочку по волосам, а девочка прильнула к ней, упокоив головку у нее на плече.

Илья оглянулся, не видит ли кто, как он подсматривает в чужое окно, но улица была темна и пуста, и даже не горел фонарь. И пока повторялось в уютном полумраке это ласковое заклинание, Илья вдруг как бы увидел грядущую жизнь этой девочки и понял, что свершается это не по капризу ребенка, испытавшего вдруг беспричинную тоску, а как бы впрок. Не в настоящем имело это смысл, когда рядом любящий человек, а для будущего, когда настанут болезни и неприятности, обиды и, может быть, горе. Она жалеет ее для будущего, когда, может статься, уже не будет ее на свете и некому будет пожалеть ее выросшую девочку. А девочка должна будет жить, и жизнь будет идти, будет долго идти. А женщина с пододеяльниками знает, какая она бывает, какой она может быть. Ведь она ее почти прожила.

Постояв еще немного, он медленно побрел домой. Давешняя яркость неба сменилась пасмурным ожиданием. Редкие иссиня-черные полянки среди широко разлегшихся туч были пусты. И только высоко одна бледненькая, хиленькая, заикающаяся, еле видная моргающая звездочка, как бакен, ныряла и выныривала в волнах облаков.

* * *

Илья уехал на следующий день поздно вечером проходящим поездом. Была еще одна станция, и на ней к нему в пустое купе сел мужчина. Мужчина был одет в свитер защитного цвета и плотный камуфляжный костюм. Сначала Илья принял его за охотника, но что-то в его облике противоречило этому предположению. Илья с удивлением разглядывал его наряд, так не вязавшийся с обстановкой дорогого вагона; мужчина это, кажется, заметил и удержал улыбку.

Проводница принесла чай. Негромко звякнули стаканы в подстаканниках.

– Кажется, – улыбнувшись, сказал мужчина, – эти милые предметы остались только в поездах. Гадаете, кто я? – продолжил он. – Я врач, хирург. А в свободное время разъезжаю по провинции с фотоаппаратом и увековечиваю нашу старину. – Он порылся в рюкзаке и положил на столик несколько альбомов.

Илья открыл один из них. На него робко глянули домики – ветхие, повапленные строения, подмигнули резьбой ставен, сделали книксен осадкой на один бок, недоуменно подняли брови наличников, задрали коньки.

Илья посмотрел на соседа. Тот ковырялся с цифровым аппаратом.

– Здесь еще полстраны, – заверил он и повернул аппарат дисплеем к Илье. – Умеете обращаться? Ну есть же археография. Едут ученые люди в экспедиции в глухомань, знакомятся со стариками и записывают от них песни, сказки и былины. Так вот и я делаю что-то похожее. Только стремлюсь сохранить не слово, а изображение. Изображение часто

выразительнее слов, не находите? На первый взгляд бессмыслица – ну что толку от этих халуп? Не Расстрелли, в самом же деле, строил? Бессмыслица? – спросил он у Ильи.

– Ну, – неопределенно отозвался тот, чувствуя, что попутчик готовится опровергнуть сам себя.

– Понимаете, – оживился попутчик, – одна бессмыслица порождает собой другую, та еще какую-нибудь за собой влечет, как предки говорили – некую, и вот эта совокупность бессмыслиц рождает вдруг некий огромный смысл несказанный. И мы как будто живем дальше. А иначе... Как в Англии.

– Ну, – по-прежнему глядя в альбом, не очень уверенно возразил Илья, – в Англии, быть может, не совсем так...

– Да не важно. Не важно, как в Англии. Важно, как у нас в России. – Он поперхнулся, прокашлялся и продолжил, помахивая рукой: – Даже сказки у нас такие. Если старуха, то непременно безобразная, если дед, то беззубый и безумный. Каждое нынешнее поколение напрочь отрицает предыдущее. Разве так можно? – На лице его изобразилась беспомощность; было ясно, что он отлично понимает, что можно и как именно можно, но недоумение, немножко деланое, с трогательной наивностью восставало против ясности этого понимания. – Когда Русь крестилась, что бояре сказали Владимиру: «Аще бы лих закон греческий, то не приняла бы его бабка твоя Ольга, а была человек мудрейший». А у нас только и вспоминают, что Руси веселие есть пить... С умершими-то как быть? С теми, кто до нас жил? С ними как? Какое завещание они нам оставили?

– Разве все делается по завещанию? – перебил его Илья. – Тогда никакого развития не будет.

– А что это такое – развитие? Я вот иногда смотрю на старые фотографии, да хоть сорок пятого, и думаю: вот множество молодых, красивых людей, победителей, а в наше время над ними смеются их внуки. А если бы они по-прежнему оставались молоды и сильны, допустили бы они то, что сейчас творится? Откуда в нас это высокомерие к ранее жившим? Еще Вигель об этом сокрушался. Помните, как в древнегреческих мифах: дряхлые герои молят богов хоть на час вернуть им молодость, чтобы восстановить справедливость, миропорядок. Что, если нам представлять Россию как совокупность поколений – и ушедших, и тех, кому только предстоит жить? А себя рассматривать в качестве полномочных представителей, не больше. Не предрешать за других. Нет, так нельзя, нельзя. Что такое история? Ведь никто этого не знает до сих пор. Но что все-таки это такое? Если не громоздить друг на друга методологические понятия? История – это время. А что такое время в приложении к человеческой личности? Это память. Так что, изволите видеть, немудреная это метафизика. И чтобы следовать ей, не обязательно быть Костомаровым. Надо иметь неравнодушное сердце.

– Но как это понять – совокупность поколений? У каждого поколения свои представления о благе, – заметил Илья.

– Да почему свои? – воскликнул сосед. – Всегда это представление одно и то же: женщины хотят родить детей и хотят, чтобы те не знали нужды и лишений. Вот и все благо. Благо-получие. И было так и при царе Горохе, и при царе Ерохе. Это раскольники так Петра называли, – усмехнулся он.

Илья ничего не сказал и погрузился в разглядывание этих обреченных домиков, надолго переживших и своих зодчих, и своих хозяев. И тепло этих наивно распахнутых окон-глаз проникло в глубь его, захотелось отражаться в этих сборных стеклах, расплываться контуром в слюдяных окошках, окунать голову в мшистые покосившиеся срубы колодцев, со скрипом нагибать журавли и черпать студеную, серебряную воду с березовыми сережками.