Крепость в Лихолесье
Шрифт:
Саруман огляделся. Бросил на лавку грязный, напитавшийся влагой дорожный плащ. Некоторое время возился, разжигая огонь в печи — кроме него, заняться этим было некому. Угли, раздуваемые заплатанными мехами, наконец разгорелись, огонь весело затрещал, глодая сухие поленья, осветил каморку, чан с водой в углу, столы и лавки со всякой всячиной, стоящие на полках склянки и сосуды, отполированный до блеска инструментарий — все было в относительном порядке, аккуратно уложенное, чистое и готовое к употреблению, только верстак оказался замусорен обрезками очиненных перьев,
«Жар. Гл. красн. Шейные узлы! Пров».
«Грыжу вправ».
«Сыпь. Мелк. Розов. После употр. медовухи. Отм».
Что бы значило это «отм»? Отмыть бедолагу после употребления медовухи? Отметелить? Или отменить ему медовуху? Или просто отметить в дневнике этот досадный факт?
«Красн. глотка восп. Левая щека опухл. Шейные узлы не прощуп. Свинка? Др. случаев нет. Сух. во рту, слюни вязк. Слюнная железа? Камень».
«Зуд. Там! Чесотка?»
Ну если и впрямь «там», то это точно чесотка, вот прямо зуб даю. Чесоточный клещ.
«Жар, суст. боль, отеки. Узелки на стоп. и кист. рук. Подагра».
Слово «подагра» было зачеркнуто. Ниже стояла приписка: «Шум в сердце! Обр. вним. Локоть. Острая суст. лихорд».
Саруман невольно улыбнулся. Ну, по крайней мере, парень сумел отличить суставную лихорадку от подагры, а это уже хорошо. Пожалуй, из него действительно выйдет толк… Толк выйдет, а дурь останется, как гласит всезнающая народная мудрость.
«Не забыть! Отр. тролля. В ухо стрел!»
А это, интересно, о чем? Не забыть отравить какого-то тролля? Отрезвить? Отрезать ему ухо, в которое «стрел»? Или у горемыки просто стрела в ухе, которую теперь (хорошо бы без уха, но если не получится, то вместе с ним) следует отрубить? Однако.
Негромко скрипнула дверь, кто-то вошел в каморку и нерешительно затоптался возле дверей. Растерянно засопел. Это был Эотар — всё такой же коренастый, кудрявый и светловолосый, но еще более чумазый и закопченный, нежели раньше.
— А, Шарки! Ты вернулся?
— Вернулся, как видишь, — суховато отозвался Саруман. Он был сейчас не особенно расположен к долгим задушевным разговорам.
— Ну и славненько. — Эотар искательно осмотрелся. — А где этот твой мальчишка?
— Хотел бы я сам это узнать… А что?
Эотар закряхтел.
— Да брюхо у меня побаливать стало, желудок расстроился, кашель по вечерам донимает, я к нему. Дай, говорю, чего от брюха-то. Ну, он посмотрел на меня, поспрашивал про то, да про сё, а потом мне эту штуку всучил…
— Какую штуку?
— Да вот эту, — Эотар вынул из загашника пустую склянку. — Вот же морготова смесь! Колбасило меня с этого пойла целые сутки изо всех дыр! Я уж думал, там, в нужнике, навек и останусь, весь на пену и нутряные жидкости изойду.
Шарки искоса смотрел на него.
— Так брюхо-то перестало болеть?
— Ну, перестало… почти. Я скляницу обратно принес, он велел отдать.
Саруман взглянул на протянутую склянку, откупорил
— А что, друг мой Эотар, воду так сырую из колодца и пьете? Велено же было кипятить.
Эотар замялся.
— Ну, мы и кипятим… иногда. Если время есть. Кто ж там с кипячением каждый день заморачиваться-то будет?
«Действительно, некому», — мрачно подумал Саруман.
— Он, друг мой, протраву от червей тебе дал, лишь с дозой, как всегда, переборщил малость. Ничего, жить будешь… Только ты сырую воду-то из колодца хлестать завязывай, а то ведь через неё, кроме червей, и какую-нибудь другую хворь подхватить можно, куда похуже. Или парень тебе об этом не говорил?
— Ну, говорил, — насупившись, пробормотал Эотар, спрятав грязные руки под грубый, заскорузлый от копоти фартук. Углубляться в подробности ему явно не хотелось.
— Так ты прислушивайся к его словам, старина Эотар… хотя бы иногда, — мягко произнес Саруман; о том, о чем чумазый кузнец предпочел умолчать, догадаться было несложно. — Даже несмотря на то, что он — орк.
***
— Дурень ты! — устало сказал Гэндальф Гэджу. — Надо было бежать прочь от болот, к чему было геройствовать попусту? Ты бы все равно с ними не справился, шестеро против одного…
Гэдж молчал. Сейчас все и впрямь представлялось несусветной глупостью. Но там, на гати, в нем какой-то неведомой силой проснулся воин Анориэль, и воспротивиться ему Гэдж отчего-то не сумел. Очень упрямый он оказался, этот воин Анориэль, очень напористый, живущий какими-то своими убеждениями и собственным, не особенно далёким умом.
— Ну, извини, — буркнул он. — Ты прав, следовало просто бросить тебя там на растерзание этим тварям… В следующий раз буду умнее.
Волшебник молча сжал пальцами его плечо. Осуждение это было или одобрение — Гэдж так и не понял. Он так устал, что ему вообще не хотелось ни о чем думать. Простенький ужин — постная капустная похлебка, рыбник и пироги с яблоками — был закончен, и Гэджу хотелось просто сидеть здесь, в закуте за печной трубой, и в полудремоте наблюдать за тем, как паучок трудолюбиво плетет в уголке ловчую сеть да пляшут по стенам горницы неугомонные черные тени. Если бы можно было сидеть так вечно — в сытости, тепле и неподвижности, ни о чем не беспокоясь, ничего не решая, ни о чем не думая…
— Значит, в Крепости действительно окопался Саурон…
— Я видел его так же, как вижу сейчас тебя, Келеборн.
Эльф задумчиво пощипывал пальцами нижнюю губу. Был уже вечер, за окнами стемнело, и Гэджа мягким уютным одеялом окутывала сонливость. Долгий это был для него день, долгий и трудный… В горнице стоял полумрак, потрескивали в подпечке угли, помаргивали на столе огарки свечей. Гарх, втянув голову в плечи, неподвижно восседал на подоконнике с видом важным и глубокомысленным и, казалось, внимательно прислушивался к разговору; впрочем, Гэдж не поручился бы, что на самом деле он не спит крепким и безмятежным сном.