Крепость
Шрифт:
Дорога ныряет с «горба» на «горб» нигде не сворачивая. В ужас меня привела невесть откуда взявшиеся летящие в небе вороны: проклятые твари!
Наконец вдали показались деревья. Машина медленно въезжает в их тень. выбираюсь из машины и умываюсь. настроение паршивое.
— Да, если бы нас сейчас поймали, то слопали бы за милую душу…
Водитель молчит.
Машина стоит в хорошем месте. Водителю надо отдохнуть, а я хочу в воду: между изъеденных ржавчиной опор добираюсь до оконечности прибрежных скал, последние метры чуть не ощупью. И вот весь вид как на ладони.
Сейчас прилив, прибрежные заграждения полностью под водой, и лишь легкое
Город Этрета. Повсюду мотки проволоки, опоры, куски рельсов. Нахожу даже небольшой бункер, окруженные проволочными заграждениями пулеметные гнезда и указатели, предупреждающие о минах-тарелках.
Но где же те капониры, где спрятано чудо-оружие? Пехотные линии расположились в глубину на 4–5 километров. Я это додумываю, поскольку на самом деле почти ничего не видно. Так же совсем не видно и солдат.
Мой взгляд гуляет по берегу: несколькими рядами там стоят противотанковые ежи установленные для отражения десантирования с моря. Приливные воды почти скрывают их и очевидно, что наиболее опасны ежи во время прилива, но не при отливе. Наверное их было чертовски трудно установить. Саперы — или кто там их устанавливал — должны были чуть не с головой работать в воде.
Не хочу возвращаться сегодня в Гавр. На берегу стоят несколько заброшенных домов; туда я и направляюсь.
Без особых усилий находим себе пристанище в одном из реквизированных для саперной роты домов. Там же мы будем и питаться.
Заняв позицию, осматриваю участок берега с громоздящимися на заднем фоне меловыми рифами. Мел чудесного желтоватого цвета. На его фоне прекрасно смотрятся цвета бурой железной охры, покрытые ржавчиной надолбы, а также блеклая серая зелень проплешины мелеющей при отливе гавани. А над всем этим великолепием светлеет кобальтовая синь неба и тяжелая, какого-то среднего цвета между зеленью бутылочного стекла и синевой отожженной стали, даль моря. Несколько минут впитываю в себя эту картину, затем, став на колени — мольберт передо мной — начинаю яростно рисовать.
Позже, уже в темноте, вновь иду на берег. За спиной — шаги солдат. Затем вижу их в свете луны.
В воздухе слышны тяжелые, мерные раскаты приближающихся бомбардировщиков. Их не видно, но чувствуется, что они идут где-то рядом плотным строем. Доносятся голоса: «Куда это, черт возьми, они прутся?» — «Да тут, наверное, целая воздушная армия!» — «Неужто на Гавр?» — «Здесь они уже все разбомбили, значит куда-то на узловые пункты сопротивления их высадке…» — «Но как же их много!»
Утром узнаем: бомбардировщики отбомбились над Гавром. Гавань и порт полностью разрушены. Едем назад. На вилле военкоров царит нервное возбуждение. Сен-Адрес не пострадал, но в самом Гавре, словно Мамай прошел. Повсюду дымящиеся развалины. Авиаэскадра противника, должно быть, летела на минимальной высоте. Они положили свои бомбы чертовски точно, так точно можно было бомбить только с очень малых высот. Итак, решено: немедленно в город и осмотреть разрушения!
Огромный черный треугольник торчит на фоне светлого неба. Такого я еще не видел: плавучий док получил прямое попадание, но не затонул, а встал на дыбы.
Куда
Не могу рисовать здесь, Но к счастью у меня с собой фотоаппарат. Снимаю никогда ранее не виденные абстрактные фигуры причудливых форм.
В портовом бассейне ничего, кроме разорванных на куски судовых корпусов, Высокозадранных бортов в венке из развалин серого бетона причальных стенок. В одном доке куски тральщика покрошенного, словно гигантским топором: не корабль, а месиво из металла и дерева.
Масштаб разрушений оказывается огромен, когда узнаю первые новости о налете. Более дюжины катеров и целый флот вспомогательных судов стали металлоломом. Все потеряно. Можно видеть лишь торчащие из воды носы кораблей или клотики их мачт.
Должно быть погибших не счесть.
Хочу попасть к коменданту, чтобы осведомиться об общем положении дел. Но это не так просто сделать: повсюду горы развалин. Повсюду истекающие кровью раненые, санитарные автомобили, санитары с носилками. Пробираясь по какому-то пятну выброшенной, а затем другим взрывом заровненной земли, вдруг наступаю на бронированную дверь: здесь было бомбоубежище. Неподалеку вижу какой-то лаз, куда мне надо протиснуться чтобы попасть в комендатуру.
В свете электроламп офицер развешивает скрученные ранее в рулон карты. Перед ним лежит пачка радиодонесений.
— Они провели ковровое бомбометание по стоянке торпедных катеров, — сообщает мне капитан-лейтенант, — «Сокол» и «Ягуар» лежат килем вверх, «Чайка» тоже. Лишь Т-29 остался на плаву. А в полночь, почти четверть часа длился второй налет. И тут уж все, что у нас оставалось, превратилось в песок.
Он замолкает. Но вдруг его прорывает: «Это несправедливо! Этот налет — чистый разбой! Им не было оказано никакого сопротивления. Ни одного выстрела зенитки!» — «Как это?» — не верю своим ушам. — «Дурацкая история. Между 20 и 24 часами, согласно приказа командующего ВВС-три, всем зениткам запрещалось вести огонь, т. к. над городом должно было пролететь наше собственное авиасоединение. А именно, самолеты с грузом бомб против флота вторжения. Но вместо них прилетели безо всяких препятствий британцы. Более 300 бомбардировщиков типа «Ланкастер»!» — «И никакого отпора?» — «Ни-ка-ко-го!! Приказ есть приказ! Вы же знаете.» — «Невероятно!» — «Но это так. На бреющем полете, словно знали, что никакого отпора не будет… Это уму непостижимо: они потеряли только один самолет, а весь порт и гавань представляют собой братскую могилу всех стоявших здесь кораблей… Это конец…»
Пошел ты! Хочу крикнуть ему, но капитан-лейтенант продолжает: «… конец войне!»
Повезло этому парню, что в качестве Стены Плача, он наткнулся на меня. Знаю довольно много веселых парней, что не стали бы слушать его до конца.
— Но ведь кто-то, где-то в какую-то минуту понял, что эти четырехмоторные самолеты не свои, а противника?»
— То-то и оно! Свинство в натуре то, что все выполняли приказ…
Интересно знали ли господа враги о запрещении стрельбы зенитных орудий?