Крепость
Шрифт:
Но как далеко мы сможем уйти за 24 часа на такой черепашьей скорости? Самолет покроет расстояние, которое мы пройдем за день, за несколько минут. Как далеко бьет радар самолета? Вот что мне следовало бы знать! Старик уже, конечно, как-то говорил мне это, но я забыл…
В этот момент подходит бачковый с кофейником и фарфоровой тарелкой полной яичницей-болтуньей. И с тарелкой огурцов для командира.
Тут же подходит командир и мне приходится уступить ему место. Перемещаюсь на свое обычное место в узкой стороне носового отсека — здесь тоже неплохо, так могу наблюдать за
На его лице не нахожу никаких следов радости о нашем благополучном выходе. Он только опять жует свою нижнюю губу.
— Внимательные люди, эти Томми, — бормочет он. — Если они не считают, что потопили нас, то они, скорее всего, знают наше направление движения.
Я не успеваю спросить его, как он объясняет:
— Они никогда бы так легко не выпустили нас из своих челюстей.
Его лицо мрачнеет от явного умственного напряжения, на переносице образовались толстые складки.
— Они по пальцам могут пересчитать места, куда мы можем выйти…, — говорит он вполголоса.
Засунули бы они себе в задницу свои пальцы, — думаю про себя, — это звучало бы правильно, но наш утонченно-образованный командир, конечно, пропустит слово «задницу».
Все же я хочу пройти в корму, в дизельный отсек, посмотреть, как там обстоит дело.
За что бы не ухватился, пока с трудом пробиваюсь в корму, все влажное. На лодке слишком большая влажность воздуха. Остается надеяться, что электрические соединения все еще в порядке, что нет коротких замыканий от водяного конденсата. Уже было такое. Хватит!
В дизельном отсеке царит лихорадочная активность. Не имею никакого представления, что здесь поломано. Там, где инжмех работает с дизельным механиком, находится распредвал. Там же располагается топливопровод. Коленвал лежит глубже. Он через сцепление соединен собственно с валом. Коленвал, судя по всему, едва держится.
Доносится слово «демпфер». Где к черту здесь этот демпфер? Я хорошо учил матчасть, но где он здесь расположен — не знаю. Идет ли речь, например, о глушителе колебаний для коленвала? Об этом мне сейчас спросить некого. Я не могу сделать ничего полезного. Тупо стоять с открытым ртом — вот и все, что могу.
Охотно выучился бы на слесаря. Как добавление к своей основной профессии. Теперь же мне только и остается лишь размышлять о том, чему бы я охотно обучился…
Внезапно слышу, как издали:
— Приготовиться к пробному погружению!
Не верю ушам: Пробное погружение? Звучит безумно!
Чей был голос? Этот долбаный динамик искажает голоса до неузнаваемости.
Ясно одно: Очевидно, здесь все должно иметь свой уставной порядок, в четком соответствии с «Ад, где твоя победа?». Уставной порядок — однако, на пробное погружение, хоть убей, я бы не пошел. Но все правильно: Этот пункт программы мы все время откладывали. А теперь будем догонять…
«Совсем рехнулся!» — в этом случае самое подходящее изречение моей бабушки. Можно только удивляться командиру в том, что в такой ситуации он поступает точно по предписанным Уставом правилам. Неужели он настолько уверен в успехе, что приказал сделать пробное погружение? Чертовы современные времена.
Тащусь в централ
Командир погружает лодку сначала на 70, затем медленно до 100 метров.
А теперь? За мной люди стоят опять словно статуи. Навостряю уши на новую команду. Но слышу только зуммер электромоторов. Командир молчит.
Стрелка манометра глубины стоит на сотне, как приклеенная. Командир, очевидно, не хочет больше рисковать опуститься глубже ста метров.
А если нам придется уходить от противника на двойную глубину? Если нам придется
уклоняться от глубинных бомб еще вниз — что тогда?
Командир приказывает снова всплывать.
Сто метров! Старик, если бы он сейчас стоял здесь в централе, лишь насмешливо
ухмыльнулся, думая об этом трусишке командире. Старик приказывал погрузить лодку при пробном погружении так глубоко, что «система балок» шелестела, скрипела и даже трещала. Тогда вахтенный инженер посылал умоляющие, испуганные взгляды Старику — а тому все было похер. Он хотел знать, будут ли молчать крепления и на крайней глубине. У Старика, при пробном погружении, я был на грани нервного срыва. Но между тем я знаю, как он был прав…
А здесь, этот командир тоже, наверное, прав: Вероятно, лучше не требовать большего у этой лодки. Сто метров: Здесь немногое может произойти.
В то время как мы медленно поднимаемся, думаю: Не потому ли этот командир так любим своими людьми, что ничего от них не требует? Он, во всяком случае, не может выказать успехи. Однако это может означать и то, что он бережет экипаж в сомнительных случаях.
Теперь, на шестом году войны, экипажи больше не являются жаждущими подвигов командами, как было в ее начале.
Медленно плетемся на глубине 60 метров на экономичных электромоторах в западном направлении: Курс — 270 градусов.
— Прежде всего, отвалить от берега, — комментирует командир курс, как будто он обязан давать мне отчет. Затем добавляет:
— Вечером попытаемся пойти под шноркелем.
Что называется «вечером»? Сколько часов еще до «вечера»? Еще никогда мое чувство времени не оставляло меня так быстро как здесь на борту.
Наклоняюсь к пульту с картами, чтобы определить, где мы можем быть и на каком расстоянии должны пройти мимо La Baule и Lorient. Но не прихожу ни к какому понятию: наш прежний курс представлен лишь простой тонкой карандашной черточкой, направленной почти точно на запад.
Не хочу спрашивать оберштурмана о том, где мы находимся. Разве мог он правильно определить наше место в этом сумасшествии? При вполовину нормальных условиях и то было бы вполовину трудней проложить навигацию по компасу и лагу. А в нашем случае? Наше постоянное висение на крючке и сильные течения — все это едва могло бы помочь сработать правильно.
Просто чудо, что оберштурман сумел проложить курс, как я только что видел! Для моряка пытка не знать точно, где находится его корабль. Жмурки — чертова игра! А этот оберштурман уже имеет нехороший опыт в этой игре: появился под шноркелем в Ла-Манше перед английским, вместо французского, побережьем, что не совсем приятно.