Крепостной Пушкина

Берг Ираклий

– Да, можно и застрелиться, - угадал его мысль Бенкендорф, - но можно и победить. Идея рискованная, можно сказать отчаянная. Но в случае удачи и успех станет неотразимо сокрушителен. Не находите?

– Что вы имеете ввиду, ваше сиятельство?

– Рассудите сами, Сергей Александрович. Покушение на государя императора есть ничто иное как покушение на существующий и богом данный порядок вещей. Так?

– Так, ваше сиятельство.

– Значит, любое действие направленное на поимку преступников, есть действие в защиту государя и богоугодно. Верно?

– Верно, ваше сиятельство.

– Подумайте, Сергей Александрович, как может все сложиться хорошо

и как может сложиться все плохо. В случае успеха, вы, можно сказать, поймаете звезду удачи, которая сама упадёт вам в руки. Тяжёлые времена, пожар в императорской резиденции, покушение, бунт на улицах, куда ещё хуже? Но государь жив и ранен не слишком опасно, я верю, что все обойдётся. Господь не допустит иного, убережет помазанника. Император очнется, и, быть может, весьма скоро. Представить ему пойманного негодяя - что может быть лучше? Будь преступник простой сумасшедший - это одно, но что если здесь заговор? А у меня есть все основания считать, что именно заговор и есть. Раскрытие подобного стоит тысячи сумасшедших. И как будете выглядеть в глазах государя вы, не побоявшийся поставить все на карту во имя долга, не испугавшийся действовать там, где мало найдётся охотников. Это прямой путь в министры как самое меньшее. Ну а в случае неудачи, чего быть не может, конечно, тогда вам будет плохо. Однако, вам и так будет плохо. Доживать свои дни с захолустном городе, кляня себя за то что не попытались переиграть обстоятельства? Нет, вы не такой человек, Сергей Александрович.

Когда было нужно, Бенкендорф умел уговаривать, интуитивно подбирая нужные слова. Сумел и в этот раз. Кокошкин дал свое согласие. Шеф жандармов вдруг понял, что предчувствует удачу.

"Может и выгореть, - подумал он, - осталось найти людей. Моих будет недостаточно."

***

– Живой, живой!
– радостно смеялась Наталья Пушкина, приводя в смущение как супруга, так и его гостя.

– Вы очень непосредственны, дорогая.
– заметил ей Александр.

– Живой, живой!
– Наталья не заметила, как стала пританцовывать. Она на самом деле была рада.

– Ну хватит, Натали.
– подпустил Пушкин строгости.

– Все обошлось, я знала, что все обойдётся! Но он тебя ранил?

– Пустяки. Никита отлично справился. Но я ненадолго, Натали, служба.

– Опять? Сегодня?!

– Правду сказать, я зашёл только переодеться.

– Ах!
– расстроилась Наталья.
– Но обещай мне никаких дуэлей сегодня!

– Обещаю.

– И завтра тоже! И послезавтра!

– Вас послушать, дорогая, так я какой-то бретёр!
– Пушкин притворно рассердился.

– Мой муж - дуэлянт, это все что я знаю.

– Я вас покину, Пётр Романович, скоро вернусь. Натали, позаботься о госте. Степан, за мной.

– Тебе принесли письмо, - вспомнила Наталья, - я приколола его к двери кабинета.

– Письмо?

– Да, какой-то очень важный лакей. К ней была записка адресованная мне, с настоятельной просьбой непременно сообщить о нем сразу, чтобы ты не отложил на потом.

– Странно. От кого?

– Это самое интересное. Записка подписана "представители Английского собрания". Я и не думала, что в столь подчёркнуто мужском и важном обществе известно о существовании такой особы как я!
– вновь рассмеялась Натали.

***

"Уважаемый Александр Сергеевич. Мы, члены правления Английского собрания Санкт-Петербурга, просим вам по получении сего письма сколь можно скорее оказать нам честь своим посещением. Приносим свои глубочайшие извинения за подобную категоричность, но обстоятельства не до конца вам известные,

вынуждают нас настаивать на важности встречи с вами. Это нужно не только нам, но и вам. Дело касается несчастья которому вы были очевидцем на Дворцовой набережной."

Глава 29

Старые друзья.

– Ты заходи, Сверчок, предвестник полуночи. будь как дома. Без чинов, сам понимаешь. Рад тебя видеть, хоть и пороть тоже был бы рад.

– И я безмерно рад видеть вас в здравии, Александр Семёнович, хотя не скрою изумления. Вы - здесь?

– Приходится, Сверчок, тряхнуть стариной. Видишь, неспокойно как. А в зимний холод всякий молод.

Пушкин, он же Сверчок, быстро оглядел присутствующих в комнате. То был известный кабинет в Английском собрании, личные хоромы Ивана Андреевича Крылова, куда он редко пускал кого-либо. Сейчас за тяжёлым столом из крепкого дуба расположились семь человек. Каждого из них он знал много лет.

– Я голосую "за", господа. Александр Семёнович достойнейший человек. Предлагаю звать его Шарокат.

– Не до шуток, Сверчок.
– поморщился Блудов, Дмитрий Николаевич, министр внутренних дел империи, он же Кассандра.

– Что же до Ивана Андреевича, то и он мне более чем по сердцу, - невозмутимо продолжил Пушкин, - его я предлагаю звать Гаргантюа.

– Действительно, Сверчок, угомонись.

– Да разве я не прав, Старушка?

Старушка, он же министр народного просвещения, Сергей Семёнович Уваров, только вздохнул в ответ. Пушкин веселился, скрывая таким образом немалое удивление. Большинство присутствующих, как и он, состояли полтора десятка лет назад в обществе "Арзамас", где и получили свои шутливые прозвища. Само общество возникло как средство борьбы с Шишковым Александром Семёновичем, основанным им обществом "Беседа любителей русского слова".

Надо признать - слово русское Шишков любил. Иностранные слова, заполонившие речь - не любил, находя в них унижение чувства национальной гордости и недостаток огня любви к Отечеству. Боролся вице-адмирал изо всех сил, достигая скорее побочных эффектов, чем успехов. Пушкин, например, более полугода не мог сосредоточенно играть в биллиард, всякий раз припоминая такие чудесные слова как шарокат (биллиард) и шаропих (биллиардный кий).

Отсюда легко понять удивление, даже некоторую отторопь поэта, когда сам Шишков, на дух не переносивший Английского Клуба, оказался здесь, да ещё обратился к нему арзамасским прозвищем. В ответ Пушкин "предположил", что собрание здесь обсуждает приём Шишкова в их славные ряды.

– Дело действительно дрянь, Сверчок.
– Василий Жуковский, он же Светлана, воспитатель цесаревича и личный друг императорской семьи (по слухам не только друг), взглядом призвал поэта к серьёзности. Его Пушкин послушался.

– Хорошо. К делу.
– Александр сел за стол, оказавшись напротив всех остальных, как школьник перед экзаменационной комиссией.
– Зачем звали? Что хотели?

– Чтобы ты не натворил ещё дел, Саша, и не погиб бесславно. Разве это недостаточная причина?

Пушкин задумчиво посмотрел на Палетика, Петра Ивановича, способного говорить совершенно любые по смыслу вещи одинаково очаровательно. Первоприсутствующий Первого отделения Пятого (уголовного) департамента Сената, при всей условности его положения, имеющий статуса значительно больше чем реальной власти, казался Пушкину весомее действительных министров. Пётр Иванович являл собою власть переросшую необходимость непременного ежедневного подтверждения своей силы.