Крещение (др. изд.)
Шрифт:
— По какому такому случаю и что за дружба? — Заварухин сперва поглядел на Охватова, потом на Минакова. Минаков одной рукой застегивал ворот гимнастерки, другую тянул вдоль шва.
— Разрешите, товарищ полковник? Это Коля Охватов, мой товарищ, поскольку он друга моего от смерти спас. Выпили мы — винимся, товарищ полковник, а повинну голову меч не сечет.
— Вот не ожидал. Вот уж не ожидал.
Минаков молчал, а Охватов дотянулся до своей шинели и все к дверям, к дверям.
— Сержант!
— Я, товарищ полковник.
— Ты что же это, а?
— Виноват, товарищ полковник.
— Тебя — с
— Разрешите идти мне?
— Как ты пойдешь — ты же пьян?
— Малость, товарищ полковник.
— Капитан Филипенко увидит тебя и посадит под арест.
— Он посадит.
— А посадить следовало бы, но ты именинник сегодня.
Минаков повеселел, о чем–то догадываясь.
— И по многу выпили?
— Да нет же, товарищ полковник, — заторопился Минаков. — По махонькой, ежели в одну слить. Запьянели, должно, товарищ полковник, от бани, а водка, уж сказать, пришлась на готовую закваску.
— Медалью «За отвагу» ты награжден, Охватов. А ты водку глушишь. Ну?
— Служу Советскому Союзу!
— Медаль завтра перед строем получишь. У тебя, Минаков, есть грамм сто? Налей ему.
— Виноват, товарищ полковник, больше не стану.
Минаков бросился было к фляжке, но Заварухин
сказал:
— Правильней будет не пить. У тебя подчиненные бойцы — будь перед ними как стеклышко… Давай, Охватов, я рад за тебя. — Полковник пожал руку сержанту. — Если Филипенко будет строго взыскивать, скажи, что у меня был. — И уже когда Охватов толкнул дверь, сказал еще, погрозив пальцем: — Гляди у меня, который уж раз выручаю. Это последний.
Следом за Охватовым вышел Минаков, остановил его веселым шепотом:
— Ты не забывай меня. Мы с тобой и не поговорили как–то…
«Что же я у него не спросил номер–то полевой почты, — с опозданием подумал Охватов, уходя от Минакова, — Может, Иван его с Шурой в одной части. Сейчас уж небось покаялась, да поздно. А может, и в живых нет. Написать бы ей по–хорошему о медали и о всем прочем — знать же она должна, чем я тут живу».
Он давно не получал никаких вестей от Шуры, а сам все писал ругательные письма, не в силах простить ей уход в армию. «Будто мы без них не справимся. Уж раз в прошлом году не упали — нынче не упадем».
И как всегда при мыслях о Шуре, душа Охватова шла надвое: он берег память о ней, любил ее, блаженно–мучительно вспоминал ее, близкую и единственную, и в то же время ненавидел ее, терзал себя подозрительной ревностью к тому солдатскому окружению, в котором непременно жила Шура. «Все равно жить с нею не стану, — немного успокаивали его решительные мысли, но, сознавая трудности и опасности, которые переживал, гордился и радовался: ведь должна же она когда–то узнать обо всем этом. — Вот и медаль, и сержантское звание — только перед нею они имеют свою подлинную цену».
— Ну ты, слушай, совсем какой–то неуловимый, — встретил Охватова ротный писарь Пряжкин у домика, где помещался и штаб батальона и жили комбат Филипенко с политруком Савельевым. — Доложу, что нашел тебя, а дальше сам выкручивайся — уж где ни искали, все нет да нетути.
Вошли в хату с низкими дверьми и изрубленным порогом. Пол был земляной и осклиз у входа. Ноги у Охватова раскатились, и он чуть не упал. Писарь доложил и вышел.
Филипенко, Савельев
— Ты старое побоку все, — сказал Филипенко, словно угадав мысли Охватова, а может, мучился совестью перед ним за смерть Ольги, с хмельной размягченностью глядя в глаза сержанта. — Давай руку. Да ты, Охватов, гляжу, где–то уже того, приложился? Ну ничего, чтоб медаль не тускнела. А я, Охватов, беру тебя обратно к себе. Будешь опять как раньше. Мне без такого тоже нельзя. —
Охватов молчал. Филипенко скрипнул зубами, и щеки у него дернулись одна за другой. Но он удержал сам себя, не сорвался. — Как сказал, так и будет, а теперь садись к столу, — с грубоватой простотой подтолкнул Охватова. — Писарь! Писарь, позови Недокура с гармошкой.
— Да нетути его, — доложил писарь Пряжкин, влетев в хату, — Нетути. Командир роты закатал его на губу.
— Да кто же так делает? — возмутился Филипенко. — Слышь, комиссар, ну кто же так делает? Дивизия на отдыхе, а он взял и посадил гармониста.
— Да он виноват, Недокур–то: телогрейку променял на самогон.
— Ну и черт с нею, с телогрейкой. Весна пришла. Да и бабам по деревням во что–то одеться же надо.
— Так все могут променять. Это непорядок.
— Конечно непорядок, — согласился Филипенко. — За это вздуть надо, а вызывает комбат — никаких арестов. Писарь, ко мне Недокура, живого или мертвого!
Писарь убежал.
Филипенко был в настроении и хотел веселиться. Хотел, чтоб вокруг все тоже были веселы. Снял со своей груди медаль и приколол ее Охватову:
— Праздник у тебя сегодня, Охватов. Потом и ордена будут и медалей как мелочи в кармане, а это первая. Такой уж больше не будет. И радости той не будет.
Прибежала санинструктор Тонька, круглолицая, конопатая. Доложила, что баня работает хорошо и к утру помоются все роты.
— Но там просятся командиры из других батальонов. Как с ними?
— Мой тех, какие по вкусу, — засмеялся Филипенко.
— Мне только один по вкусу, товарищ капитан. — Тонька весело заморгала своими золотистыми глазенками.
— Кто же такой счастливый?
— А вот с вами рядом сидит.
— Охватов?
— Да.
— Ну, Охватов, пропал ты: Тоня — девка огненная, опалит тебе крылья. Тоня, садись с нами. Вот твоя кружка.
— Да я ж спьянею, товарищ капитан, — сказала Тонька и, не ожидая ни тоста, ни приглашения, выпила. Потом закрутила головой, затопала ногами, а отдышавшись,