Крещенные кровью
Шрифт:
Дефицит общения с людьми Васька восполнял походами в лес и на рыбалку. Когда улов был неудачен, питался грибами. В сельский магазин выбирался только за хлебом и табаком. Иногда покупал колбасу, консервы и водку. Пил «горькую» один.
Крепко подвыпив, Носов сокрушался по прошлой жизни и лил по ней слезы. С душевной мукой он поминал скопцов, их обряды, и тогда клялся себе, что снова сколотит «корабль», отыщет последователей, оскопит их и… Проснувшись утром, Васька вспоминал клятвы, данные себе по пьянке, и снова впадал в уныние, потому как знал не понаслышке,
Скромная жизнь пришлого в поселке не интересовала никого. Люди перестали замечать как его самого, так и все его странности. Сельчане решили, что он – «с недохваткой», а над убогими посмеиваться не принято.
Однако участковый Григорий Карцев так не считал и докучал Ваське всевозможными придирками, проверками. Сначала он устанавливал личность пришлого, проверяя его документы чуть ли не ежедневно. Затем нашел где-то фотографию вора-рецидивиста по кличке Купец с надписью «розыск» и всячески пытался совместить ее с «темной личностью» Ефрема Романова. Тут бы Васька и погорел, но, к счастью, под фотографией не были указаны особые приметы, что и спасло его от разоблачения.
Крутой поворот в его тишайшей жизни произошел лишь с началом войны и приходом немцев. Принесшие с собой «новый порядок» оккупанты остро нуждались в помощниках, и Васька понял, что его час пробил!
После ухода старосты Матвея Бортко полицай Петро Назаров приоткрыл дверь в горницу и, не переступая порога, поинтересовался:
– Усугубишь самогоночки, Ефрем Романович?
Носов недовольно посмотрел на подчиненного и промолчал. Он сидел за столом, сложив перед собой руки. Перед ним лежало маленькое круглое зеркальце. «Морщины, глазницы впалые, – думал Васька, с тоскою разглядывая себя. – Мурло осунулось, щеки обвисли… Болезнь обострилась, и я старею не по дням, а по часам…»
Носов все молчал, и полицай решился повторить свое предложение:
– Стебани хотя бы соточку, Ефрем Романович, враз полегчает, а?
– Сам хлебай это пойло, – ответил, не глядя на него, Васька.
Петро немного подумал и снова сказал:
– Ну и пусть немчуру на дуге Курской поклацали, нам-то что с того? Надо думать, как когти рвать подальше отсюда, а не сиднями сидеть и Красную армию дожидаться.
– Э-э-эх, Петруха, – вздохнул Васька. – Это ты молод и здоров, как бык, а я уже на ладан дышу. Спасать свою шкуру смысла не вижу, все одно скоро подохну…
Печальным, незнакомым Назарову светом блеснули его впавшие глаза, и тот, растрогавшись, шагнул в горницу к начальнику.
– Ты чего заупокойную по себе справляешь, Ефрем Романович?
– Ничего я не справляю, а как есть говорю. Белокровие у меня. Слыхал про болезнь такую? Я уже давно помереть должен по врачебным прикидкам, а вот все еще живу. Так что куда ни плюнь, а к единому концу иду. Много я
– Да брось ты причитать, Романович!
– Я не причитаю, а говорю! И убиваться не собираюсь. Буду жить, покуда живу, и землицу топтать, покуда ноги носят.
Носов тяжело приподнялся с табурета, подошел к окну, с силой распахнул обе створки настежь. Поток свежего прохладного воздуха тут же ворвался в горницу. Васька несколько раз глубоко вздохнул всей грудью и снова вернулся на свое место за столом.
– Эх, Петька! – сказал он. – На кой черт жил я до сих пор? А? Ну на кой хрен небо коптил?
– Романович, ну стебани стаканягу – и все страдания вон? Способ-то проверенный…
– Стаканягу? Что ж, наливай. Может, и правда на душе полегчает?
Забота, проявляемая подчиненным, была приятна. Васька встал, закрыл окно и повернулся к ожидавшему его Назарову.
– Ты думаешь, для чего я к немцам служить пошел? Из-за страха за свою жизнь? Нет. Из-за каких-то чертовых идей и соображений? Тоже нет! Так хочешь знать, из-за чего?
Полицай неопределенно пожал плечами.
– Самоутвердиться я хотел! – ответил Васька. – Презираемый всеми, жалкий умирающий человечек, вдруг вырос перед всеми до недосягаемых размеров! Настал праздник и на моей улице, Петро! Я унижал их, мучил, истязал и убивал… Но не из-за любви к немцам и к их сраному «новому порядку». Немчуру я ненавижу, но это не мешает мне состоять у них на службе. Не боюсь я и мести партизан. А смерть все не идет за мной… Смерть меня не берет, партизаны не тревожат, а вот подлюга совесть… поедом жрет меня страшная, сосущая мозг совесть.
Васька вздохнул, шагнул к подчиненному, который стоял у стола с бутылкой самогона в руке и ожидал команды.
– Чего стоишь? – спросил он и толкнул Петра локтем.
– Тебя жду, Ефрем Романович. Что-то заныло внутри от твоих слов, и самому нажраться захотелось.
Распив на двоих бутылку первача и плотно закусив, Васька прошелся по горнице. Присев за стол, он закурил и снова задумался о странном визите старосты, который принес тревожную весть о разгроме танковой армии фашистов под Курском. Если раньше Носов еще верил в победу немецкой армии, то теперь от этой веры ничего не осталось. Теперь он думал не о покаянии, а о том, как незаметно улизнуть из поселка. Мысли о бегстве больше, чем выпитый самогон, успокаивали его.
Когда на дворе сгустились сумерки, Васька, не зажигая огня, продолжал сидеть за столом. Полицай Назаров хлопотал у печи, готовя ужин. Вдруг скрипнула дверь, и послышались чьи-то шаги. «Кто это может быть? – подумал лениво Васька. – Наверное, кто-то из полицаев заглянул в гости».
Темная фигура вошла в горницу и замерла, переступив порог.
– Чего в одиночестве маешься, Купец?
Васька встрепенулся – голос показался ему знакомым.
– Я не маюсь, а размышляю, – ответил он, присматриваясь к вошедшему.