Крест и стрела
Шрифт:
Вилли бежал, охваченный истерическим страхом, жаркая испарина покрыла все его тело. Он обогнул дом и выбежал в поле, граничившее с территорией завода. Времени, чтобы выложить из сена стрелу, оставалось совсем в обрез. Ему не приходило в голову, что при этих приготовлениях надо соблюдать осторожность или что самолеты могут изменить курс и обойти эту местность стороной, как иногда бывало. Он даже не знал, хватит ли ему керосина и достаточно ли силен ветер, чтобы раздуть пламя после того, как выгорит керосин. Ему было все равно. Когда-то, много лет назад, он сидел на скамейке в парке и из осторожности убеждал себя, что бессилен что-либо сделать, а нянька тем временем увезла несчастного ребенка, которого он обязан был защитить. Сердце его никогда не забывало минут позорной трусости, как ни старался рассудок изгладить
Поле было невелико: двести метров в длину и сто — в ширину. Вдоль дальнего края тянулся забор из колючей проволоки, обозначавший границу заводской территории; на противоположных сторонах находились дом и сарай. На поле стояло несколько десятков небольших копен; в одну, словно специально для Веглера, были воткнуты вилы.
На секунду он остановился посредине поля, глазом прикидывая расположение копен. Потом бросился за вилами. С истерической энергией он разворошил ближайшую копну, подбежал ко второй, потом к третьей. Сено, которое он раскладывал толстым слоем по земле, быстро принимало форму стрелы. Он работал, не думая о времени и зная только, что нужно спешить, что огонь необходимо зажечь в то мгновение, когда приблизится первая эскадрилья бомбардировщиков.
Не прошло и пяти минут, как он наполовину закончил стрелу, но вдруг услышал изумленный крик Берты:
— Вилли, Вилли, что ты делаешь? — Она бежала к нему; полы распахнувшегося халата били ее по голым ногам.
Вилли не обратил на нее внимания. Он бегал от недоконченной стрелы к дальней копне, каждый раз притаскивая охапки сена.
— Вилли!.. Боже милостивый… ты с ума сошел? — кричала Берта. Она бегала за ним от копны и обратно, тщетно пытаясь схватить его за руку, и это выглядело даже комично. Наконец, когда он остановился, чтобы разбросать сено, она догнала его и обеими руками ухватилась за его спецовку.
— Вилли, Вилли! — кричала она, смеясь и плача. — Боже мой, что ты делаешь?
— Пусти! — Он вырвался из ее рук и побежал к копне.
— Вилли!.. Вилли!.. — беспомощно кричала она ему вслед.
Издали донесся прерывистый рокот — приближалась вражеская эскадрилья. И тут Берта все поняла. Она увидела, как сложено сено — в виде стрелы, указывающей на завод, — потом заметила бидон с керосином. От дикого, животного страха у нее все сжалось внутри.
— А-а-а! — пронзительно завопила она. — Английские самолеты! Вот что ты задумал!
— Иди в дом! — крикнул на нее Вилли, бросая охапку сена на землю. — Убирайся отсюда!
Берта уцепилась за него обеими руками.
— Они нас будут бомбить! — истерически завизжала она. — Они нас будут бомбить!
Вилли оторвал от себя ее руки и побежал было обратно, к копне, но Берта снова схватила его, стараясь удержать. Вилли обернулся. Не говоря ни слова, он изо всей силы толкнул ее кулаком, свалил на землю и пустился бежать.
Самолеты приближались. Стрела была еще не закончена, но Вил ли знал, что это будет последняя охапка — больше он не решится бегать за сеном. Неизвестно, сколько пролетит звеньев: если первые самолеты не увидят горящую стрелу, его план может провалиться вообще.
И тут он услышал голос Берты. Луна спряталась за облако, и Вилли не видел, как Берта бежала к изгороди из колючей проволоки, но услышал ее бессвязные крики о помощи. На мгновение он ошалело остановился, застыв от растерянности и не веря своим ушам. Потом уронил охапку сена на землю, схватил вилы и бросился туда, откуда слышались ее вопли. Он не знал, что она споткнулась, упала и ползет на четвереньках к изгороди; он бежал на ее голос.
И вдруг остановился.
И вдруг в глазах у него все вспыхнуло и бешено завертелось…
«Ага, теперь ты плачешь, — с безжалостной горечью подумал Вилли, лежа на койке и слушая приглушенные рыдания Берты, — Ну, плачь… мне тебя не жаль. Я уже почти не человек, Берта. Мне было бы легко простить тебе то, что ты со мной сделала. Ты испугалась английских самолетов; это я могу понять. Но я не прощу тебе этот свитер. Будь я даже самим богом, я бы никогда не простил тебе этот свитер, Берта». Он лежал, исполненный холодной, неумолимой решительности, и в сердце его не было ни капли тепла для этой женщины, которую он еще недавно так сильно любил. Если бы он мог заговорить, он сказал бы ей: «Уходи, Берта, иди на свою ферму, где заперт купленный тобой поляк, носи свой свитер. То, чего ты хотела, у тебя теперь есть; а то, что случилось со мной, — пожалуй, лучший для меня выход».
Берта сидела возле койки; слезы на лице ее уже высохли, пальцы теребили лежавшую на коленях шаль. «Что мне теперь делать? — с отчаянием думала она. — Я осталась одна, да еще эта скотина из полиции начнет приставать ко мне. Ох, боже мой, бывает же такая несчастная жизнь!» Но потом ей пришла в голову мысль: «Розенхарт давно уже хочет взять меня замуж. Он, конечно, не… Зато он добрый. За ним я буду, как за каменной стеной. Как-никак, он ортсбауэрнфюрер… Ни одна из наших женщин не отказалась бы от такого мужа…»
В палату на цыпочках вошел доктор Цодер. Нагнувшись над койкой, он вгляделся в лицо Вилли. Берта поежилась и вздохнула. «Сейчас мне велят уйти, — подумала она. — Не дадут мне даже поговорить с ним. Если б он очнулся хоть на секунду… если б я только могла шепнуть ему хоть словечко…»
Цодер положил руку ей на плечо. Потом показал на дверь.
— Нет, пожалуйста!.. — прошептала Берта.
Цодер покачал головой.
— Он не очнется. Вам нет смысла сидеть здесь.
Берта взглянула на Вилли. «Ты видишь его в последний раз», — мелькнуло у нее в мозгу. Повинуясь знаку Цодера, она направилась к двери. Но не успела она выйти в коридор, как колени ее подогнулись и она упала на руки подхватившего ее эсэсовца Зиммеля.
5 часов 55 минут утра.
В концлагере пастор Фриш убедился, насколько многогранна человеческая натура, поэтому он уже не удивлялся даже собственным поступкам. И это хорошо — по крайней мере это помогло ему понять, почему его одолевает желание громко расхохотаться. Ведь на самом деле он испытывал отчаянный страх.
Он боялся того, что делал и что собирался сделать. Огрызком карандаша он выводил на бумаге печатные буквы; когда начнется митинг, он разбросает эти самодельные листовки в пустых бараках и в лесу. А желание смеяться — чисто истерическое — вызывала в нем сама ситуация: для того чтобы написать правду в году от рождества Христова тысяча девятьсот сорок втором, человек должен прятаться в отхожем месте.