Крест и стрела
Шрифт:
— Нет. Я только предполагаю.
— На поле с ним был кто-нибудь еще?
— Насколько нам известно, нет.
— Вы его допрашивали?
— Он лежит в больнице с пулей в животе, — со злостью ответил Баумер. — Один из наших лучших эсэсовцев — снайпер, глубоко преданный родине, но на беду с мозгами шимпанзе, не сообразил ранить его хотя бы в ногу. Веглера только что оперировали. Еще неизвестно, сможет ли он вообще разговаривать.
— Скверно, — сказал Кер. — Я хочу посмотреть личное дело Веглера и дела всех, с кем он дружит на заводе. Но прежде всего, конечно, я хочу видеть эту женщину. Кстати, сколько свидетелей уже допрошено?
— Ни
— Очень хорошо, благодарю вас, — с удовольствием сказал Кер. — Частенько бывает, что когда дело требует особого расследования…
— Дело Веглера здесь, на столе, — грубовато перебил его Баумер. — Я уже смотрел его и ничего такого не нашел. Я предоставляю в ваше распоряжение унтерфюрера СС Зиммеля. Он заставит заговорить любого. Можете располагать этим помещением. Руководитель ячейки нашей партии в бараке Веглера — Фриц Келлер. Вызовите его, когда понадобится. И звоните мне в любое время, пожалуйста. Телефонистка будет знать, где я.
— Хорошо, — сказал Кер, возясь с вечной ручкой. — Не смогли бы вы подсказать мне что-нибудь насчет Веглера? Дать мне в руки хоть какую-нибудь ниточку?
Лицо Баумера стало малиновым.
— Можете смеяться надо мной сколько угодно. Только вчера утром по моей рекомендации один из заводских рабочих за примерную преданность был награжден крестом «За военные заслуги».
— Неужели Веглер?
— Да.
Кер вздохнул.
— В таком случае, дело будет нелегким, это ясно… Погодите-ка, вы, кажется, что-то сказали о другом случае саботажа.
— В нашей благословенной деревне сейчас больше четырех тысяч поляков. Это военнопленные, только недавно прибыли. Одних определили на сельскохозяйственную работу, других пришлось взять на завод. Недавно был новый набор в армию — мобилизованы все более или менее годные мужчины в возрасте от тридцати семи до сорока шести лет, кроме особо квалифицированных.
— И что же дальше?
В голосе Баумера послышались едкие нотки презрения.
— Признаки подпольной деятельности — малевание лозунгов. Вы знаете этот стиль: «Немецкие рабочие, если вы будете порабощать других, то сами станете рабами». И прочая чушь.
Кер подумал, чуть усмехаясь.
— Марксизм, да?
— Определенно.
— У вас зарегистрированы бывшие заключенные концлагерей?
— Разумеется. Они составляют около четырех процентов. Из пятнадцати тысяч человек.
— Сколько «раскаявшихся» коммунистов?
— Ни одного; в том-то и дело. Я специально звонил по телефону куда следует и убедился, что никто из этой породы сюда не попал.
— А другие кто?
— Разный народ — профсоюзные деятели, католики-оппозиционеры, социал-демократы, недовольные, отлынивающие от работы, слушавшие иностранное радио, спекулянты… ну, вы сами знаете… Все, по-видимому, исправившиеся, если верить их досье.
— За ними наблюдают?
— Тщательно. Могу пояснить. В каждом бараке помещается от семидесяти пяти до ста человек. Но в целях поддержки морального духа и отчасти чтобы облегчить надзор, я поставил внутренние перегородки. Так меньше чувствуется, что они на казарменном положении, понимаете? Теперь в каждом помещении у нас по восемь-десять человек — и среди них по крайней мере один надежный член партии, который и является руководителем ячейки. Все руководители регулярно
Кер обдумывал слова Баумера, вертя большим пальцем значок гестапо на отвороте пиджака.
— Могу добавить, — сказал Баумер, — что рабочая смена продолжается двенадцать часов. Чтобы выйти за пределы завода, нужен пропуск из моей канцелярии. Работающие в дневной смене обязаны быть в бараках к одиннадцати вечера — кроме субботы.
— Пропуск получить нетрудно?
— Да. Я стараюсь сделать жизнь как можно более нормальной. Ограничения сводятся к минимуму, необходимому, чтобы управлять пятнадцатью тысячами человек, живущими в таком искусственном сообществе.
— Понимаю… Не было ли в последнее время других проявлений подпольной деятельности?
— Нет. По крайней мере ничего определенного.
— Как это понимать?
— Видите ли, даже наши инженеры не знают, ломается ли станок оттого, что он изношен, или оттого, что… — Баумер остановился. На его лице появилось то же выражение, что видел Цодер полчаса назад. Он как будто внезапно постарел, глаза его стали жесткими, тревожными. — Но, черт возьми, если говорить откровенно, здесь идет какое-то брожение, и я не знаю, почему. Сказать вам, что я думаю? Я думаю, что половина этих мерзавцев — рабочих — снаружи коричневые, а внутри начинены динамитом. Но если вы заглянете в их личные дела, то каждый либо член нашей партии, либо кандидат, либо надежный элемент.
— Вроде Веглера? — улыбнулся Кер.
Баумер прикусил губу.
— Может, вы, Кер, мне объясните, чем они недовольны? — хрипло воскликнул он. — Разве мы не сделали Германию единой? Разве мы не стали сильны? Что им надо: паршивую растленную республику — опять безработицу, инфляцию? Ведь это такой удар, что сердце может разорваться! — Он овладел собой, и губы его сложились в горькую гримасу. — Простите. Это мое больное место. Я, видите ли, вступил в партию потому, что был безработным. Я не забыл те времена. Я помню, сколько мне пришлось вынести, как я жил на грани умирания, и… Черт, казалось бы, каждый немец должен помнить те дни. А сейчас, когда я сталкиваюсь с новыми нашими проблемами… с тем, например, как обеспечить выпуск продукции, когда главная рабочая сила — пленные иностранцы… ну просто руки опускаются! Если б я мог положиться хотя бы на людей одной со мной расы. Но я вижу, что не могу, и это такое страшное разочарование! Вы понимаете меня, Кер?
Кер чуть-чуть усмехнулся. Он-то понимал. Перед ним был экзальтированный партийный идеалист, каких он достаточно перевидал на своем веку. Неуравновешенность… метание от одной крайности к другой.
— Разрешите заметить, что вы явно переработались, партейгеноссе Баумер. Вы слишком много на себя взвалили. Понятно, что такое событие может хоть кого выбить из колеи. Но позвольте вам напомнить: наша армия в большинстве своем состоит из рабочих и сыновей рабочих. А разве наша армия плоха? — В голосе Кера послышались горделивые нотки. — Разве в ней есть предательство? Или разложение? Ха! Спросите у поляков и французов. Посмотрите, где мы сейчас в России, — у ворот Сталинграда! Новый набор в армию, о котором вы говорили, — это для того, чтобы возместить потери за лето. Это значит, что мы подбираемся к самой сердцевине старого профсоюзного рабочего класса. Так что же? Неужели вы думаете, что они не будут с таким же рвением наступать на врага?