Крест поэта
Шрифт:
Род Маяковских — благородный русский род. Офицерские погоны на государственном мундире лесничего Владимира Константиновича Маяковского, отца поэта, посверкивали демократично, иначе не появился бы под крышей их дома такой горлан-бунтарь, глазастый и неукротимый! А мать? А сестры? Лица умные, есть в них что-то от самопожертвования витязей, наших былинных защитников. Все Маяковские — люди орлиного поведения!
Владимир Маяковский — не бронепоезд, рокочущий лишь по рельсам, однажды на них накатившись:
Я
выжженный квартал
надел на голову, как рыжий парик.
Людям страшно — у меня изо рта
шевелит ногами непрожеванный крик.
Мне не раз приходилось объяснять, почему нельзя, вредно “ссорить” Владимира Маяковского и Сергея Есенина, разделять их, отрывать друг от друга, и почему нельзя вредно упрекать их в “податливости”. Одна эпоха. Одна Революция, одно страдание. Один народ. Живые, они прекрасно смотрелись в нашей стране, среди нашего народа, действительно — бессмертные!.. Но не податливые к властям, а прозорливые:
Их давно уже нет на свете.
Месяц на простом погосте
На крестах лучами метит,
Что и мы придем к ним в гости,
Что и мы, отжив тревоги,
Перейдем под эти кущи.
Все волнистые дороги
Только радость льют живущим.
Есть в них, в Есенине и в Маяковском, удивительное чувство, чувство, ранящее тебя пронзительным обязательством перед страной, перед самим собою.
Не умели они, приезжая в Америку, вздыхать: “Мы — самые квелые, мы — самые несчастно-затюканные, мы — самые неряшливые и замурзанные!”
Да, действительно, вроде рокочущего вулкана, извергая красные гранитные глыбы стихов и поэм, Владимир Маяковский находил час и день для насмешек, для едкой иронии, для беспощадной сатиры.
В стихотворении “Американские русские” Маяковский рисует нам охотников сыто путешествовать. Охотники той, минувшей эпохи, а всмотришься — наши диссиденты:
“Петров Капланом за пуговицу пойман. Штаны залатаны, как балканская карта. “Я вам, сэр, назначаю апойнтман. Вы знаете, кажется, мой апартман? Тудой пройдете четыре блока, потом сюдой дадите крен. А если стрикара набита, около можете взять подземный трен. Возьмите с меньянем пересядки тикет и прите спокойно, будто в телеге. Слезайте на корнере у дроге ликет, а мне уж и пинту принс бутлегер. Приходите ровно в севен оклок, — одни свои: жена да бордер. А с джабом завозитесь в течение дня или раздумаете вовсе — тогда обязательно отзвоните меня. Я буду в офисе”.
“Гуд бай!” — разнеслось окрест и кануло ветру в свист. Мистер Петров пошел Яа Вест, а мистер Каплан — на Ист. Здесь, извольте видеть, “джаб”, а дома “пуп” на “пус”. С насыпи язык летит на полном пуске. Скоро очень образованный француз будет кое-что соображать по-русски. Горланит
И “тудой”, “судой”, и “меняньем пересядки”, как “Он на торговой даст, будь здоров”, — Галича или Высоцкого “Мишка Шифман башковит, — у него предвиденье”, знакомо до тоски...
Маяковский спрашивает:
Почему
безудержно
пишут Коганы?
Были у Маяковского и у Есенина скоропалительные восторги пред новой эпохой, перед ее “переделыванием” всего и вся? Были. У Сергея Есенина — по-крестьянски, с оглядкой, у Владимира Маяковского — безоглядные: его “Брать пример с кого”, его поименные перечисления руководителей были, и это не ушло, не “кануло”, а повлияло.
И сейчас еще тошнит от симоновской холопщины:
Россия!.. Сталин!.. Сталинград!..
Да и только ли это, да и только ли у Симонова?
Мы на Урале, мальчишки-первоклассники, хороня крестьян, умерших от голода, опухшие от недоедания сами, зубрили наизусть, погоняемые ошалелыми учителями, эту преступную графоманию.
Смерть Есенина — беспощадное разочарование. Смерть Маяковского — тоже! Но — ни строки лжи у Есенина. Но — ни строки безверья и у Маяковского. Даже безграничная его ирония, даже в плавящей камни насмешке его не было “самоотторжения” от судьбы того человека, кого он высмеивает, Маяковский такой — плачет, злится, издевается, а все как бы и над собою, а все как бы вместе с тем, о ком говорит:
Сзади с тележкой баба.
С вещами
на Ярославский
хлюпает по ухабам.
Сбивает ставши в хвост на галоши,
то грузовик обдаст,
то лошадь.
Балансируя -
четырехлетний навык!
–
тащусь меж канавищ,
канавок.
И то -
на лету вспоминая маму -
с размаху
у почтамта
плюхаюсь в яму.
На меня тележка.
На тележку баба.
В грязи ворочается с боку на бок.
Что бабе масштаб грандиозный наш?!
Бабе грязью обдало рыло,
и баба,
взбираясь с этажа на этаж,
сверху и меня
и власти крыла.
Маяковский корит время, страну, людей, рычит, по-львиному поднимает “лапы”, а сам — добрый. Вот вам и суть поэта, поэта, грезящего уютом, порядком на Родине.
О том же — нежно, печально, печально Есенин:
Милые березовые чащи!
Ты, земля! и вы, равнин пески!
У совестливого — Владимир Маяковский требует осторожности, у разумного — уважения. Не торопись проходить мимо работающего вулкана, подумай о нем, о прошлом и о грядущем, ведь работающий вулкан — сердце поэта. Подумай о Сергее Есенине — голубом облаке, звенящем и неповторимом, плывущим над тобою, над краем твоим, Россией твоей, подумай.