Крест поэта
Шрифт:
Когда ночами шли аресты и сам себе забил ты кляп, звучали маршево оркестры, как совести позорный храп. Такой сонливистый и зевкий, ты не проспать не мог войны. Ты прозевал шифровку Зорге под победительные сны. И членом армии чиновной всех носоглоточных капелл ты прохрапел во сне Чернобыль, “Нахимова” ты просопел. Нахальный аэрокуренок чуть Кремль не сшиб — все оттого, что был прошляплен он спросонок коалами из ПВО. А разве травлю Пастернака не ты проспал, бурча сквозь сон: “Я не читал роман, однако я им предельно возмущен”?.. Ты дал медальку не задаром, ведя и свой медалесбор, малоземельным мемуарам на всеземельный
Верховный поклонник, не последний, будем надеяться, несгибаемого Евтушенко, Леонид Ильич Брежнев, тут лично заклеймен. Пристыдил автор и русский народ, указав ему на храпенье, лишь забыл — вокруг Брежнева, как вокруг Хрущева и Сталина, крутились не только русские люди. Злее осенних мух жужжали, прорываясь к ним из иного роду-племени... Если у Евтушенко одряхлела память, пусть включит телевизор, “интернациональные выходцы” и ныне на экране, и ныне в моде, как в моде и сам автор стихотворения “Русские коалы” Евгений Евтушенко, “хороший парень”. Нравственно ли предъявлять счет народу, которым не менее чем другими народами заполняли тюрьмы Свердловы, бухарины, Каменевы, Сталины, Зиновьевы, микояны, Ждановы, маленковы, молотовы, ежовы, кагановичи, ягоды, берманы, коганы, френкели, берии?
Мимикрия, игра “под кого-то”, имитация радости, героики, насильственное освоение языка — ведет ли этот путь к истине? Русского Пушкина от России не оторвать, а не русского Бродского к России не приставить.
Есть национальные черты и обязанности у слова, а совесть может потерять поэт, рожденный и в Рязани, где до сих пор звенит голос Есенина, как рыдание кукушки.
Как “интернационалисту” валить все промахи на один народ? Как сочинять стихи на русском, орать, что ты русский поэт, а ненавидеть русских? Умереть надо! Как неурядицы Пастернака сравнивать с трагедией Чернобыля? Чернобыль и Пастернак?!.
Неискренность, чуждость, игра порождают безнравственную ситуацию: сегодня хвалю — завтра откажусь, сегодня назначаю — завтра расстреляю, сегодня защищаю — завтра отрекусь. Конечно, у нас немало неподдельных писателей, идущих к народу, а не сюсюкающих перед ним, не огыгыкивающих его. Они возвращают нас из “творческого блуда” к дому на отчий порог. На наших глазах истаяли Федор Абрамов, Василий Шукшин, Олег Куваев, Василий Федоров, Владимир Чивилихин, Константин Воробьев, Юрий Селезнев, Анатолий Передреев, Иван Акулов, не смогли жить, видя беспощадное разорение России, удушение рек, лугов, убывание русских, да и не одних русских: посмотрите, что стало с народами Поволжья, Урала, Сибири, Севера!
Мы не забываем и тех, кто слепо восхвалял коллективизацию, слепо призывал к ликвидации “кулаков”, расчетливо разрушал национальное — умное, проверенное веками, отобранное природой, взрывал храмы, оплевывал сказку, славу народа. Это они помогали строить лагеря, натягивать вокруг них колючую проволоку.
Не надо говорить за нас, за наш народ, не надо пытаться нас оттеснить, заменить. Мы сами за себя скажем, сами за себя ответим.
Слова великого русского поэта Александра Блока не устарели:
И у тех, кто не знал, что прошедшее есть,
Что грядущего ночь не пуста, -
Затуманила сердце усталость и месть,
Отвращенье скривило уста...
Было время надежды и веры большой -
Был я прост
Шел я к людям с открытой и детской душой,
Не пугаясь людской клеветы...
Сколько же тут взято “на себя, сколько же тут пережито, передумано о себе и других, о времени и Родине, о небе и Земле?
Вспоминаю 1984 год, осень... Кремль. Сверкающий зал. Нас, поэтов, прозаиков, публицистов, драматургов, критиков, — пруд пруди! Всех приглашают сесть. Садимся. Ждем. Долго, долго. Молчим. Возимся. Оглядываемся. Понемногу начинаем возмущаться. Долго ли так сидеть? Кого ждем? Себя ждем.
И, наконец, появляется маленький человечек с медленными жестами, медленной выправкой, медленным взглядом, медленным соображением: как быть? Маленький, хотя, говорят, в кабинете очень подвижный и решительный, иногда — даже большой. Серенький, в сереньком помятом костюмчике, вытаскивает из кармана пиджака серенький помятый платочек и медленно, медленно, в несколько затяжных приемов, начинает сморкаться. Сморкается минуту, две, три, четыре, пять. Зал чувствует насмешку, но, пораженный, еще боится отреагировать резкостью, еще не хочет верить, что над ним свободно, настырно, медленно издевается маленький, серенький человечек. Зимянин...
Вот он здоровается. Улыбается. Делает шажок по сцене. Зачитывает Указ о награждении “За развитие и выдающиеся успехи в советской литературе” огромного количества граждан. Писатели переглядываются, перемигиваются, кажется — лишь в эти минуты догадались, как всех их унизили серым списком, не имеющим границ и пределов.
Так нам и надо! Так с нами и следует обращаться: забыли свое достоинство, а собираемся укоротить чужую самонадеянность? Я никого не упрекаю. Не считаю себя лучше Бродского или Галича, не советую хихикать или восторгаться по поводу претензий к Евтушенко.
В моем времени я избежал соблазна клеветать, отказался доносить, не научился зубоскалить, а своих мучений за свое время не избежал: они — тяжелы и постоянны, к тому же — еще в самом начале, ягодки — впереди!..
Надо не стесняться башкиру быть башкиром, русскому — русским. Надо не давить чужой язык, чужую культуру, землю, а помогать им, тогда иссякнет чуждость, желание и необходимость играть кого-то отпадут, на их место явится искренность, естественность и доброта.
Зачем застить Есенина Пастернаком или Бродским, Галина — Мандельштамом или Высоцким, пусть каждый стоит там, куда подала знак встать судьба. Утверждать утверждение — смешно, утверждать в заурадном величие — бессмысленное занятие, можно надорваться. Нынешние литературные наши баи, отяжеленные медалями и орденами, — жалкое зрелище: недаром так нудно, так невоспитанно при них сморкался Зимянин, понимал, с кем имеет дело.
Лев Толстой говорит: “А как бы я мог быть хорош и счастлив, ежели бы шел по той дороге, которую, вступая в жизнь, открыл мой свежий ум и детское, истинное чувство! Не раз пробовал я выйти из колеи, по которой шла моя жизнь, на эту светлую дорогу. Я говорил себе: употребляю все, что есть у меня воли, и не смог. Когда я оставался один, мне становилось неловко и страшно с самим собой”.
Вспомним Лермонтова:
Великий муж! здесь нет награды,
Достойной доблести твоей!