Крест поэта

Сорокин Валентин

Троцкого, Бухарина, Каменева, Зиновьева, Раковского, Томского, Рыкова, Луначарского я не застал — пали в оппозициях, но Якова Михайловича Свердлова пробовал уважать, слушая байки о нем, а подрос, глянул на музейную биографию — разочаровался: заслуг перед государством и перед партией у него много, а правды в его судьбе нет. То, четырнадцатилетним, демонстрацию организовывает, то, пятнадцатилетним, подпольную большевистскую ячейку создает у нас, на Урале. Странно. А на Тамбовщине — Тухачевский озоровал.

Явись к нам в цех, в институт, на поле, четырнадцатилетний малый,

и пригласи нас бунтовать — смех. Неужели тогда рабочие и крестьяне романтичнее ребятишек были: позови играть в мяч — пожалуйста, позови баррикады взгромоздить — пожалуйста, позови гранаты в царя бросить — пожалуйста. Не верю. Никогда не соглашусь с этими выводами. И Лент — не Ленин, а что-то иное, тайное, грозное, яцерно пылающее пнутри человека и над ним... А соратники — ну, соратники, ну, а кому они интересны?

Софья Александровна указкой и легонько даже не поведет, а чуть, кивком, на Ильича. А Ильич, карандашный, красковый, точенолобый, лысый, мраморный, секретный, озабоченный не своею Грецией, маненькой державкой, а планетой:

Еще

по миру

пройдут мятежи -

Сквозь все межи

Коммуне

путь проложить.

Ленин -

жил.

Ленин -

жив.

Ленин -

будет жить.

Можно ли усомниться? Маяковский жрец: Ленин жил и будет жить. Софья Александровна нервно тыкала в стол кончиком указки. Худая — нет в деревне ни хлеба, ни картошки. Желудей осенью насобираем под дубами — и лепешки едим. А лепешки — чугунные. Грудь после саднит. Но в школе, на уроке, Ленин — жив...

Дома похуже: отец, израненный, на кровати мучается, на костыли подняться не в состоянии, мать опухла — щавеля не найти вблизи околицы, все повырвали, корней репейных пожарить не отыскать. А Ленин — жив.

Война в 1945-м окончилась, инвалиды сунулись в избы, а избы — ни хозяина, ни парня зрелого: полегли — от деревни и до Берлина, жуть зыркает по чуланам, сеням и поветям. Поздороваться не с кем, крестов на кладбище больше, чем живых людей в деревне. А Ленин — жив. Ленин — будет жить.

Я нежно думал: возмужаю и — к Ленину, как ходоки, так, мол, и так — деревня разрушена, мужики побиты, а налоги дерут с осиротелых дворов, как самураи или фрицы: “Яйко — дай, млеко — дай, шнапс — дай!” Но останавливался; Ленин — в Мавзолее. Спит. Надорвался от забот о крестьянах и рабочих, спит. Вождь отдыхает. Спасская башня Кремля гремит воротами. Куранты бьют. Гимн звучит. Страна трудится.

Страна трудится, и Сталин бодрствует. Усы. Трубка. Зеленый китель. На кителе некоторые ордена и медали. Строго зачесанный. Не лысый. Индивидуальный, значит, характер имеет, но, как Сократ, как Ленин, философствует. Пятилетний план бесплатно подарил Отчизне. По праздникам на Мавзолее стоит, а народ, благодарный и счастливый, мимо движется — с лозунгами, транспарантами и портретами: дескать, ты, товарищ Сталин, соратник Ильича, стой, а мы, пролетарии, пройдемся!.. Здорово.

И худая, бедно одетая Софья Александровна кивала, очень тоже осторожно кивала:

— Сталин наш вождь.

Сталин верный соратник Владимира Ильича Ленина. Сталин гениальный полководец, корифей всех наук, отец всех племен и народов! — А Сталин сидел в рамке. Молчаливый. Сосредоточенный генералиссимус Джугашвили. Он молчал — и мы молчали. А учительница читала из Твардовского:

В поле вьюга-завируха,

В трех верстах гудит война,

На печи сидит старуха,

Дед-хозяин у окна.

Рвутся мины. Звук знакомый

Отзывается в спине.

Это значит — Теркин дома,

Теркин снова на войне.

А старик как будто ухом

По привычке не ведет.

— Перелет! Лежи, старуха.
–

Или скажет:

— Недолет...

Слезами, горем, эхом войны отзывался каждый уголок, каждый край, и на Урале война шелестела в жестких угрюмых метелях, ухала в летних стальных громах, рыдая, вздыхала в осенних зябких ливнях.

Лишь дедов у нас в деревне не видать. Тех, дореволюционных, дедов перестреляли в окопах, порубили в полях, прикончили в казнительных подвалах, заморили и уничтожили на Колыме и на волжско-донских каналах. А этих, советских дедов, не дав им стать дедами, убрали, как подчистили, на фронт, под Москву, под Киев, под Прагу, Бухарест, Варшаву, Берлин и т. д...

Избы за пять военных лет сгорбатились, надломились, по хребту, и перековеркали порядок, из строя как бы вывалились, ослепшие от недокормия и беззащитности. Первая — с немцами война. Вторая — гражданская война. Третья — с Японией война. Четвертая — с Финляндией война. Пятая — опять с Германией война. А Прибалтика? А Польша? А Китай?

И все — за пролетарское дело, за советскую власть, за марксизм-ленинизм. За ленинизм-сталинизм. И хотя Сталин свежее, подтянутее, не лысый, но и он патриарх-Сократ: думает, решает за нас, за маму мою, обмороженную в колхозных коровниках, за солдат, бросающихся на вражеские танки, за мир, уважающий Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, крестьян и рабочий класс.

Пошатываясь, кушать нечего, Софья Александровна утверждает:

Сталин наша слава боевая,

Сталин наша юность и полет.

С песнями, борясь и побеждая,

Наш народ за Сталиным идет.

Интересно жить. Петьку, пятиклассника, председатель колхоза поймал за воровство: Петька вытаскивал яичко из гнезда. Кур в колхозе много, ну и взял Петька одно яичко, ведь совсем не ел, а семья у Петьки — десять человек, и отец погиб под Будапештом, Венгрию освобождал...

Так вот, кур много, а председатель один. Поймал он Петьку за вихор и давай ботинками пинать, коваными^ американскими, утюгами-ботинками. Испинал — ботинкам хоть бы что, а Петька сплевывал кровь и кашлял в крапиве. Кашлял, кашлял, заболел — скончался. Приду я на могилку, погрущу и уйду. А председатель на меня косится. А ботинки, американские — живые. И Ленин — жив. И Сталин хорошо себя чувствует — погоны императорские сверкают.