Крест в круге
Шрифт:
Государственный архив Узбекистана располагался в красивом трехэтажном здании, недавно построенном в черте Нового города. Борис добрался туда на автобусе. Он ехал, прислоняясь лбом к оконному стеклу и задумчиво разглядывая картины молодой, шумной, цветущей жизни.
В свой первый рабочий день Борис надел серую рубашку с немодным галстуком, взятым напрокат у Циклопа, и просторный льняной костюм из его же гардероба.
– Вы к кому? – строго спросила его женщина в стеклянной будке на проходной.
– Я на работу, – ответил Борис и, бледнея от гордости, добавил: – Моя фамилия Григорьев.
– Сейчас, – сказала женщина и, захлопнув окошко, углубилась в изучение бумажек и формуляров, рассыпанных на столе.
Наконец она отыскала нужную карточку и, опять распахнув окошко, громко спросила:
– Муслим?
– Что? – не понял Борис.
– Я говорю – Муслим Пригорин?
– Не Пригорин, а Григорьев! – нетерпеливо поправил Боря. – И не Муслим, а Борис. Борис Максудович Григорьев.
Женщина вновь углубилась в изучение формуляров
– Нету такого…
– Не может быть! – запротестовал Боря. – Я – ваш младший научный сотрудник. Мне сказали, что…
– Вы Григорьев? – услышал он за спиной и обернулся.
Перед ним стоял благообразный старичок, словно сошедший с обложки иллюстрированного журнала «Советский аксакал».
– Мне по поводу вас звонил Николай Давыдович, – пояснил он и наклонился к женщине в окошке: – Пропустите, Алла Аркадьевна, это новый сотрудник отдела специального изучения фондов.
– Сотрудник… чего? – удивленно переспросила женщина, но старичок уже распахнул перед Борисом створку турникета:
– Проходите, молодой человек, я покажу вам ваше рабочее место.Рабочее место состояло из стола и стула, задвинутых в самый дальний угол просторной, светлой комнаты, заставленной стеллажами и высокими металлическими шкафами.
– Здесь вам никто не будет мешать, – заверил старик. – Начинайте вон с того ящика.
Борис удивленно осмотрелся:
– Мешать… чему? Что делать-то нужно?
– Читать, – кротко улыбнулся старичок. – Нужно только читать. И заносить данные по каждому документу на отдельную карточку. В итоге получится картотека. Подробная картотека всего, что хранится в этой комнате.
– Картотека? – растерянно переспросил Борис, оглядываясь по сторонам, словно не веря своим глазам. – Я ее буду составлять один ? Да здесь работы года на два.
– Хоть на пять, – снова улыбнулся старик. – Вы куда-нибудь торопитесь, товарищ Григорьев? Нет? Тогда приступайте. И удачи вам.
Он ухватил обеими руками Борину ладонь, потряс ее и направился к выходу.Так для Бориса начались рабочие будни.
Его необычайно удивляло, что он работал в полном одиночестве. Каждое утро, миновав проходную, он словно делал шаг в другой мир. Вдруг разом умолкал шум многолюдной и веселой улицы, распадались талыми брызгами приветствия незнакомых коллег, шуршание шагов в коридорах. Боря открывал ключом дверь своего странного убежища, пропахшего бумажной пылью, щелкал выключателем и погружался в гробовую, унылую тишину.
Его ежедневное восьмичасовое заточение в бумажном склепе отличалось от его недавнего затворничества только тем, что теперь он тоннами читал всякую всячину – по большей части скучную и никчемную – и почти совсем не писал . Трижды он пристраивался со своей клеенчатой тетрадью на самом краешке рабочего стола, заваленного пожелтевшими бумагами и пыльными папками, и трижды закрывал ее в растерянности. Не писалось. Его почему-то внезапно оставили яркие картины и образы, покинули давно знакомые герои, растворились в гулкой тишине диалоги и реплики. Здесь, в этом бесстрастном и скучном архиве, Боря был недоступен для них. Может быть, поэтому, и еще потому, что молодому лауреату не нашлось иного занятия, кроме заполнения каталожных карточек, Борис возненавидел свою новую работу.Через три месяца он поймал себя на мысли, что лишь нечеловеческим усилием воли заставляет себя открывать каждое утро дверь своего душного каземата, а к концу рабочего дня близок к помешательству от отчаяния и страха. Документы, сметы, фотографии, списки, таблицы кружились перед глазами зловещей каруселью, в ушах звенело от гнетущей тишины, и к горлу подкатывала дурнота.
Борис решился рассказать обо всем Циклопу.
– Не говори глупостей! – необычно резко отреагировал тот на жалобы юноши. – Ты что, хотел сразу в Академию наук попасть? А я, между прочим, приложил немало усилий, чтобы тебя взяли на это место.
– Я не хочу в Академию наук, – возразил Борис, сбитый с толку суровой непреклонностью своего наставника. – Я хочу учить детей…
– Ну послушай, мальчик, – после продолжительной паузы проговорил, смягчившись, Циклоп. – Ты будешь учить детей. Я же тебе обещал. А пока нужно взять себя в руки и делать хорошо ту работу, которую тебе доверили.
– Заполнять каталожные карточки?! – то ли насмешливо, то ли с горечью воскликнул Боря.
– И карточки – в том числе… Как тебе объяснить… Поверь мне: то, что ты сейчас делаешь, очень важно. И для тебя самого – для твоего будущего, и для меня, и еще для многих и многих людей.
– Что же здесь такого важного? – удивился Борис.
– Это очень важно, – повторил Циклоп. – Нам с тобой нужно… разорвать круг .Только теперь Боре почудилось, что весь страшный клубок трагедий, пророчеств и невероятных событий вплетен в его жизнь неспроста. Неслучайной и геометрически правильной оказалась мозаика мотивов и встреч, рассыпанная его судьбой. День за днем, шаг за шагом, карту за картой раскладывала перед ним его жизнь, как насмешливая цыганка, которая мучает догадками испуганного клиента, но при этом заранее знает, что последним вытащит короля. Все в жизни Бориса выглядело кем-то специально подстроенным, разыгранным в абсурдной, нелепой драме, на деле оказавшейся логичной и
Он никогда не знал, кто его родители, почему они оставили его, отдав в приют, но он точно знал, что это – не случайно. Родители потеряли не только Бориса, они потеряли друг друга . И обязательно, всенепременно должны когда-то встретиться. И это будет не просто встреча, это будет знак того, что все кончено. Это – знак последней главы , последней строчки в его таинственной клеенчатой тетради.
Все было в его жизни неспроста: и первая семья, и первая любовь, и встреча с умирающей, страшной старухой, и последовавшая за ней гибель Галинки, и найденный ножичек, и суровые интернаты, и вынужденное отшельничество. Не случайна и эта его нынешняя работа – тоскливая и странная в своей таинственной важности. И совсем неслучаен в его жизни Циклоп.
«Нам с тобой нужно разорвать круг…»
Эта фраза учителя, похожая на заклинание, продолжала звучать зловещим рефреном.«Он что-то знает и скрывает от меня» , – решил наконец Борис.
И ему стало страшно. В голове впервые сверкнула мысль, поразившая его своей неразрешенностью: «Зачем Циклопу Матвей? Что задумали они сделать с моей судьбой?»
Тревога усилилась, когда Борис случайно услышал странный разговор этих двух мужчин.Рабочий день закончился, и Боря, тщательно заперев дверь своей комнаты, шел по длиннющему, пустынному коридору, ведущему в вестибюль проходной. У самого выхода располагался кабинет его единственного начальника – того самого старичка, что встретил его в первый рабочий день. Дверь в кабинет была приоткрыта, и до Бориса донесся обрывок фразы:
– Я оказался прав, Николай Давыдович.
Расположившись, как у себя дома, в чужом кабинете, Матвей Лифанов беседовал с Циклопом.
Повинуясь какому-то тревожному чувству, Боря остановился и замер в ожидании следующей фразы. И она не заставила себя долго ждать:
– Это невозможно, Матвей… Невозможно!..
У Бориса перехватило дыхание.
– В свое время вы просто не придали значения этому факту, Николай Давыдович, – продолжал Матвей. – Вы приняли его как данность. А вы должны были усомниться, проверить, хотя бы предположить, что фантазия и реальность теснейшим образом связаны между собой. Вспомните того мальчика, про которого вы мне рассказывали. Игорь Таратута, кажется… Он не придумывал будущее, он придумывал прошлое. Им жил, с ним и умер.
– Да, я должен был предположить… – после некоторых раздумий ответил Циклоп. – Это мое упущение. Но что же теперь?
– А теперь, – спокойно ответил Матвей, – мы заставим Бориса забыть будущее, воскресив его прошлое.
– Вы уже виделись с этой… женщиной? – неуверенно спросил Циклоп.
– Да. Она пока в шоке от услышанного. Дадим ей время.Всю ночь Борис размышлял над этим странным диалогом. Что задумал Циклоп? Чего добивается? Почему существует тайна, к которой он не подпускает своего ученика?
В голову лезли воспоминания. Поведение Циклопа сейчас уже казалось странным и даже подозрительным. И то, как он добивался расположения Бориса в начальной школе, и его непременное желание заполучить тетрадь в клеенчатом переплете, и напряженные разговоры о предсказаниях и пророчествах, и эта странная история с ножичком и последовавший за этим перевод в другой интернат, и его осторожное отношение к Бориной известности и творческим удачам, и, наконец, постоянное стремление оградить молодого писателя от внешнего мира.
«Он прячет меня от людей!» – воскликнул про себя Борис, и вздрогнул от этой мысли, потому что вспомнил пронзительный шепот умирающей старухи на черной кровати:«Ты станешь великим писателем, но никто и никогда не прочитает ни строчки из тобою написанного. А люди постараются оградиться или избавиться от тебя!»
Буквально через два дня Бориса ожидало еще одно зловещее открытие.
Он уже заканчивал работу в архиве и собирался уходить домой, когда неожиданно обратил внимание, что на полке осталась нераспечатанной еще одна коробка. Последняя.
Поколебавшись с минуту, Борис решил не откладывать изучение ее содержимого на завтра. Он достал с полки перетянутую крест-накрест коробку и, багровея от натуги, водрузил ее на стол.
– «Арнаус», – прочитал он вслух надпись на приклеенной сбоку бумажной этикетке и неожиданно для себя перевел: – Архив национализированных усадеб.
Он ловко справился с бечевой, разорвал слипшиеся картонные створки и извлек на свет первую стопку бумаг. Это были московские архивы.
– Уведомления, – произнес задумчиво Борис. – «Милостивому государю… Георгию Петровичу»… Ну конечно! Георгию Петровичу напоминают о необходимости платить за электричество…
Он развернул прошитый суровыми нитками альбом.
– Хм… Это амбарная книга, которую обычно вела экономка. Сюда заносились все сведения о покупках и иных тратах. «…Две меры муки, три аршина черниговского сукна, рулон полотняной материи…»
Боря уже не понимал, что делает, о чем думает. Он вдруг сосредоточился на каком-то знаковом рубеже, на фатальном завершении цикла. Он ненавидел этот флирт между прицелом и мишенью. Он считал его занудством, бесконфликтным спором, нелепой драматической паузой. Он торопил приближение того, о чем уже догадался.