Крестная мать
Шрифт:
Городецкий выключил радио — не до того, своих проблем хватает. Что вот теперь с этими сикушами делать? Знал бы, где упадешь…
Яна с Катей спали — безмятежно и сладко — на диване, в зале. Хозяйка покидала на их голые телеса одеяла, подсунула под головы по подушке, но Яна подушку сбросила на пол, привыкла, видно, спать так.
— Ну что, Антон, погуляли? — мрачно спросил Феликс. Он курил, хмурился, смотрел на Городецкого строго, требовательно — ты, мол, все это организовал, с тебя и спрос. Надо было думать, кого приглашать, не в ладушки играть собирались. Что теперь делать с этой Марийкой?
— Погуляли,
— Оксана твоя сейчас — дело десятое, Антон. Я про свою и не думаю, все это мелочи по сравнению с тем, куда мы с тобой вляпались.
— Вот сука! — Городецкий стукнул себя кулаком по голому колену. — И чего приперлась? Знала же, зачем ее сюда приглашают. Пусть бы ее кто-нибудь другой невинности лишал… Кстати: ты или я? А?
— А хрен ее знает, — Феликс криво ухмыльнулся. — Да и какая теперь разница?
Городецкий нахмурился, протестующе шевельнулся на скользком кухонном табурете.
— Как какая? Я или ты… это же, сам понимаешь, разница. И большая.
У Дерикота отвисла челюсть, он стал еще мрачнее.
— Послушай, дружище, — сухо сказал он. — Что-то я не врубаюсь. Ты что: на меня хочешь повесить изнасилование? Так?
Городецкий увел взгляд, гримасничал, пожимал мягкими покатыми плечами.
— Что значит «повесить», Феликс? Тут надо определиться. Как говорится, поставить точки над «і». Мне, например, зачем на себя чужой грех брать? Во-первых, может, эта телка и не была уже девственницей, а на нас с тобой бочку покатила, во-вторых, если она подаст заявление… Да, я тут был, выпил лишнего, заснул, ничего не помню.
Феликс резко отодвинул чашку, так, что чай выплеснулся на стол, смотрел на Городецкого почти с ненавистью.
— Послушай, Антон. И ты, и я трахали всех девок, это они при надобности подтвердят. Марийку поначалу ты опекал, я это заметил, меня даже близко к ней не подпускал, сам ее тискал. Это потом, когда все разделись и когда ты с ней уединился вон там, возле дивана, на полу…
— Ну тискал, ну не подпускал, может, и так! — стал закипать Городецкий. — А у меня не получилось ничего. Она сразу на дыбошки — нет, я не могу и все такое прочее. Я, Антон Михайлович, не за тем сюда пришла. Мне хотелось культурно пообщаться с богатыми бизнесменами, а вы как себя ведете, какой я вам дала повод так со мной говорить? Ну, и все такое прочее. Вспоминать тошно. Я ей сказал пару ласковых, а она свое: «Я и подумать не могла, что меценаты такими могут быть, что ради этого вы и в театре у нас появились, я была о вас лучшего мнения». Я с ней и так, и эдак, но напролом не лез, ты же знаешь мой характер. Я не мог себе позволить грубость, насилие! Боже сохрани! Я люблю, чтобы девица сама отворяла свои царские врата, чтобы потом никаких обид и жалоб не было. Все только по согласию — это мой принцип.
— Ну и я тем более, — хмыкнул Феликс. Он склонил голову над чашкой, двигал ее с места на место. Неяркий кухонный свет освещал их напряженные, встревоженные лица. Оба сидели в плавках, в накинутых на плечи рубашках, оба курили.
Городецкий помахал
— Феликс, дорогой мой. Не надо тень на плетень наводить. Мы с тобой сто лет знакомы и знаем друг друга, как облупленные. Ты кобель, каких поискать. И на Марийку эту ты танком пер, все это видели.
— Да кто все? — взвился Дерикот. — Чего это ты на меня валить вздумал, Антоша? Нехорошо, не думал я, что друг так может поступить. Пригласил меня к девкам, на пару «лимонов» раскрутил, на дурацкое это спонсорство… И зачем мне этот театр? Я по видику и не таких девок могу увидеть, и поиметь за эти деньги!.. Антон, ты вспомни как было-то, вспомни! Как ты ее спаивал, раздевал при всех. Все же это видели.
— Да. И все помогали. И ты в том числе. А теперь…
— Ну, и я помогал, не отрицаю. Весело было, чего темнить! Потом девицы, голые, сценку из какого-то спектакля разыграли. Я не знаю, ты же у нас театрал, тебе лучше знать.
— Из Стивенсона, «Остров сокровищ», второй акт.
— Да, кажется. Что-то про море, про разбойников… Потом девицы на тебя навалились, кричали: «Флинт, Флинт, где твой револьвер?» И пошла писать губерния.
— Это же просто актерская игра была, Феликс! Как ты не понимаешь?! Имитация. В том числе и полового акта. Чего ты путаешь Божий дар с яичницей.
— Ничего я с твоими яйцами не путаю, Антон, не крути. И дефлоратором своим ты потешил всех троих всласть. Такому спектаклю и сам Захарьян позавидовал бы.
— Ну, возился я с ними, дурачился, — не сдавался Городецкий. — Но, повторяю, все это — имитация! Ты думаешь, вон, в кино, в театре актеры все взаправду показывают? Как бы не так. Ты, например, «Империю чувств» смотрел? Или «Дикую орхидею», «Калигулу»? Жаль, что не интересует… Короче, старина, девку эту, Марию, я не трогал. Это я отчетливо помню.
— Сначала — да, не трогал. Потом Яна эта, дебелая, стала на Марийку кричать, тебе стала помогать. Потом хозяйка явилась.
— Да, а как эта жаба с нами оказалась?
— А девицы ее позвали, Яна с Катериной. Когда Марийку напоили, Анна раздевать ее помогала, уговаривала: «Ложись, детонька, раскройся, ничего страшного, не ты первая, не ты последняя. Мы все через это прошли».
Спонсоры помолчали, налили еще по чашке чаю, прихлебывали молча.
— Надо что-то делать, Антон, — миролюбиво уже заговорил Дерикот. — Если она в самом деле заявит…
— Она заявит на одного из нас, — упрямо, заметно ожесточаясь, отвечал Городецкий. — Она же помнит… Должна помнить! У бабы такие вещи на всю жизнь в памяти остаются. Вот ты помнишь свою первую?.. Ну вот, и я не помню. А у них — на всю жизнь. Она рассказывать об этом, может, и не будет, а помнить…
— Ладно, это все беллетристика.
Оба невесело и согласно хмыкнули, снова уткнулись в чашки.
— Если мы оба будем отказываться, нам припаяют групповое изнасилование. — Дерикот хорошо видел перспективу.
— Так оно и было, — согласился Городецкий. — Яна с Катей держали Марийку, хозяйка раздевала и уговаривала, я актерку коньяком поил, а ты — трахал. И орал от удовольствия на весь дом.
— Потом — ты. А, может, все наоборот было.
— Нет, первым ты был, Феликс. Я все отлично помню.