Крестная мать

Барабашов Валерий Михайлович

«Вот придумала, подруга, лихо придумала — явиться сюда, — ругала себя Татьяна. — Мол, нашли убийц, Вячеслав Егорович, но мы и сами… того… Вот, пришла и на своих доносить…»

А чего она добьется? Ну, арестуют Бородкина, Бизона посадят. Мразь эта только спасибо ей, Татьяне, скажет. Они ведь с Бородкиным сговориться могут. Скажут: это Вадик убивал, он рубил, у него не все дома. А мы у него топор даже отнимали. И попробуй докажи обратное. Бизон ведь не дурак, чтобы под «вышку» лезть, признаваться. Он будет защищаться, Дерикот ему хороших адвокатов наймет, денег не пожалеет… Вот и получится, что виновными в незаконных действиях окажутся Татьяна и ее друзья.

Нет, нельзя ничего говорить Тягунову. Надо срочно придумать, зачем пришла.

Наверное, на ее лице отразились внутренние переживания. Тягунов,

положив трубку, внимательно посмотрел ей прямо в глаза и спросил:

— Вы как себя чувствуете, Татьяна Николаевна? На вас лица, по правде говоря, нет.

Ему хотелось вместо официального «Татьяна Николаевна» сказать простое и задушевное «Таня», но Вячеслав Егорович сдержался.

Она опустила голову, теребила перчатки.

— Да отчего же ему быть, хорошему самочувствию, Вячеслав Егорович?! — И столько из ее груди вырвалось отчаяния и искреннего горя, что Тягунов совершенно машинально, непроизвольно, взял ее за руку, сказал:

— Мы их найдем, Татьяна Николаевна! Никуда они не денутся.

Убрав руку, он помолчал, подождал, пока она несколько успокоится, улыбнулся, глянув на форточку:

— Да, мы тут четверо курильщиков, как задымим… Женщины наши ругаются. Но мы, когда их нет, смолим с Косовым безбожно. И кабинет забываем проветривать. Спасибо вам, позаботились.

— Плохо женщины за вами ухаживают, — со слабой улыбкой на бледном лице отвечала и Татьяна. Ей очень хотелось вежливо, не обидно для Тягунова обратить внимание на его несвежую рубашку. Она поняла, что он, скорее всего, живет один, ему, мужчине занятому сверх меры, некогда заниматься такими мелочами, как стирка. Татьяна могла бы ему помочь, сделать привычную женскую работу, хотя бы в благодарность за то, что он так близко к сердцу принял ее беду, так хорошо, по-человечески, всегда говорит с ней, и смотрит по-особенному — ей же хорошо понятен выразительный, сдержанный взгляд!

— Вы, наверное… один живете, Слава, да? — помимо своей воли все же спросила она, и Тягунов тут же понял, почему она это спросила, с заметным смущением застегнул верхние пуговицы рубашки.

— Да, так получилось, — просто ответил он. — Мы разошлись с женой. Давно уже. Ей другой глянулся… Но к нашему делу это не относится, так ведь, Таня? — Он снова улыбнулся, на этот раз виноватой, вымученной улыбкой, и Татьяна упрекнула себя — нашла время и место спрашивать человека о семейных делах!

— Давайте об… Алексее Морозове, — почти официально продолжал Тягунов, хмуря лоб, и Татьяна тоже перестроилась: дальнейший разговор вполне со ответствовал моменту и месту. — Вы сказали по телефону, что есть что-то новое? Что именно?

— Я прочитала в газете… — Она выхватила из сумочки, лежавшей на коленях, «Криминальный вестник». — Какой-то вот человек задержан, подозревается в нескольких убийствах. Я тут же к вам прилетела. Извините, может быть, сначала надо было посоветоваться с вами, сказать, в чем дело?.. Но я подумала: а вдруг этот человек и Алексея убил?.. А потом, если честно, Вячеслав Егорович, так мне тоскливо, страшно дома сидеть. Я даже не думала, что раскрытие преступлений — это такое… долгое дело! Нервы не выдерживают. И вас захотелось увидеть, поговорить с вами. Вы мне какое-то облегчение приносите, честное слово! Мне кажется, вы один понимаете, что у меня сейчас на сердце. И что у меня сейчас за жизнь? Мысли да слезы. И в душе я другой делаюсь — жестокой, что ли? Тут еще с работы уволили, сократили. На митингах я против власти выступала. Близких никого. Можно сказать, один вы, Слава, помогаете мне, сочувствуете, я же вижу!

Татьяна смотрела на Тягунова измученными, полными слез глазами, в которых он читал все ту же искренность и скорбь. И в его лице что-то дрогнуло, смягчилось.

— Вы правильно сделали, что пришли, Таня, — сказал он обыденно, как будто всегда ее так и называл. — Я вас понимаю и не осуждаю. Одной горе, правда, переживать тяжело. Такая беда, сын, муж, теперь и безработица. М-да. И я готов вам помочь, чем сумею. А что касается этой заметки… Трудно сказать; как рабочую версию можно и взять, в жизни всякое случается. Я проверю, поговорю с кем надо. Оставьте мне газету.

Она поднялась, вытерла глаза.

— Я вам почаще буду звонить, ладно, Вячеслав Егорович? Вы уж простите женщину. У меня теперь

только и осталась надежда на вас. Мне так нужны сейчас поддержка и помощь, поймите меня правильно.

— Я вас понимаю, Таня, — отвечал Тягунов серьезно, а губы его едва заметно ласково улыбались.

Он отметил ей пропуск, пошел провожать до лифта, и, пока гудел в шахте двигатель, поднимая кабину наверх, они молча смотрели друг другу в глаза, хорошо умом и сердцем понимая, что сегодняшняя встреча что-то в их жизни изменила.

— До свидания, Слава, — сказала Татьяна и подала ему руку. — Спасибо вам.

— Звоните.

Он явно хотел еще что-то прибавить, но к лифту подошел большой милицейский чин с тремя звездами на погонах, и Тягунов, сделав официальное лицо, кивнул ей на прощание. Но в глазах его Татьяна отчетливо прочитала: «Приходи. Буду ждать…»

Глава двадцать третья

Дни бессрочного отпуска бравого десантника Андрея Петушка в доме Морозовых проходили однообразно: спал он до десяти (к тому времени и Татьяна, и Изольда уходили по своим делам), потом принимал душ, завтракал и смотрел телевизор. Телевизор работал практически с утра до ночи — Петушок смотрел новости и все, что так или иначе касалось Чечни. Конечно, многие сюжеты и информация о событиях повторялись в течение дня, но это было даже лучше — материал, как говорится, усваивался прочнее. Теперь Петушок довольно хорошо представлял, что там, в Грозном, происходило: где, в какой части города идут бои, какие подразделения российской армии воюют, как ведут себя дудаевцы и «наши». Нет-нет, но на экране мелькали и знакомые лица: как-то чумазый и явно простуженный Витька Гусликов из второй роты сказал телекорреспонденту, мол, все тут нормально, воюем, порядок наведем. Есть, конечно, раненые и убитые — потерь много, особенно много полегло парней в Новогоднюю ночь, при штурме Дворца Дудаева и железнодорожного вокзала. Кое-кто в плену оказался, есть и без вести пропавшие… Гусликов назвал две-три фамилии по просьбе корреспондента, и Петушок вдруг услышал свою. Это было так неожиданно, что он даже подпрыгнул на диване — не ослышался ли? Может, Петухов? Или Лапшинок? Кажется, в третьей роте был такой сержант?.. Но телевизор повторить не попросишь, Витька Гусликов исчез с экрана, и больше он, Петушок, его не видел, хотя «Новости» и программу «Время» смотрел теперь с удвоенным вниманием.

Так-так, значит, в полку его считают без вести пропавшим. Что ж, неплохо. Потом, когда заварушка поутихнет, можно будет и объявиться. Дескать, был в плену, контузило в ночь с первого на второе января, ничего не помню. Очнулся — какой-то подвал, раненые и пленные. Оказалось — Дворец Дудаева. Сначала там держали, потом, когда российские войска стали наступать, перевезли на южную окраину Грозного, тоже в подвал, потом — в Гудермес. Держали в госпитале, под охраной ополченцев. Предлагали на их стороне воевать, ругали Грачева и Ельцина, обещали большие деньги, но Петушок отказался.

Военные фантазии рождались в голове Андрея легко и свободно, и при беглом знакомстве его «биография пленного» вполне могла бы сойти за правду. В Грозном раненых, убитых и контуженных, пропавших без вести и попавших в плен, во всякие другие ситуации, было сколько угодно, сочинить можно любую историю. Тем более, что никто из их первой роты (ротный убит, в живых осталось трое-четверо солдат, не больше) не видел, как он, Петушок, спрятав под бушлат короткий автомат, ушел дворами с поля боя. Да, сейчас можно сказать — спасся, поняв, что в ночной «праздничной» мясорубке у железнодорожного вокзала и президентского Дворца останутся в живых очень немногие и лично его смерть ничего не изменит, одним солдатом больше, одним меньше… Так оно и получилось. Потом, в газетах, он прочитал, что от их полка осталось в живых около роты личного состава, а технику практически всю сожгли на улицах Грозного дудаевские гранатометчики. И по телевизору показывали леденящие душу кадры: у Дворца валялись жуткие в своей вечной теперь неподвижности трупы его однополчан. Живые — конечно, герои. Вон, Витька Гусликов, даже интервью дает. Имеет право. Заверяет родителей, что самое страшное позади, что ничего теперь с ним не случится, что свой солдатский долг они, оставшиеся в живых, выполнят. Родителям за них краснеть не придется.