«Крестники» Андреевского флага
Шрифт:
Он прибыл в столицу Аргентины в начале июня 1940 года. Вручил верительные грамоты. Стал ждать семью. Но вместо телеграммы об отъезде близких, получил известие об образовании в составе Союза ССР Литовской Советской Социалистической республики. Социалист Довконт вторично убежал от страны социализма.
Хорошо было польским дипломатам, которых оккупация родины застала в других странах. Тем хорошо, что в Лондоне разместилось польское правительство в изгнании. Поэтому, пусть формально, но они сохраняли свой дипломатический статус. А суверенная Литва свое правительство в изгнание не отправила. А стала Литовской ССР. Там было то, о чем в мае 1917 года мечтал кавторанг русского флота Довконт: бесплатное здравоохранение и образование, пенсии, хлебные пайки. Но Федор Юлье-вич в социалистическую Литву не вернулся. А остался в буржуазной Аргентине. Став вторично эмигрантом
…Отгремела вторая мировая война. Литва по-прежнему осталась советской. Довконт по-прежнему жил в Аргентине на положении частного лица. Семья пропала без вести в СССР.
По знойным улицам Буэнос-Айреса ходил еще не дряхлый 76-летний старик. Он был везде и всюду только бывший: бывший офицер русского флота, бывший социалист, бывший министр обороны Литвы, бывший дипломат… Одинокая старость маячила в будущем, как призрак «Летучего Голландца» перед форштевнем обреченного корабля. Тревожили сны из далекого прошлого: Морской корпус на Васильевском острове Петербурга, адмиралы Эссен, Непенин, Колчак, Щастный, Развозов. Они были, жили и погибли адмиралами русского флота. А кем он уйдет из жизни? «Бывшим», лицом без гражданства…
Федор Юльевич нарочито бодр и активен в общественной жизни, но в одинокой ночной тишине он признается сам себе, что его деятельность просто бегство от безысходности. Это иллюзия занятости и нужности, и только. Он молил Бога только об одном – о быстрой, не мучительной смерти…
10 апреля 1960 года на одном из митингов 76-летнего участника хватил сердечный приступ. Смерть наступила быстро.
Прах военного министра Литвы и офицера-разведчика русского флота и поныне покоится в аргентинской земле. Как итог огромной жизненной трагедии Федора Юльевича Довконта.
После завершения русско-японской войны полки книжных магазинов России заполнили свеженапечатанные книги о минувшей войне. Многие офицеры и адмиралы Императорского флота хорошо владели пером, многим из них было что написать. Но два тома воспоминаний с очень философским и удачным названием «Мало прожито – много пережито», изданные в С- Петербурге в 1907 году, привлекли внимание читателей. Прежде всего, талантом автора. Много пережил Федор фон Рейнгард, хотя к моменту издания ему исполнилось всего 23 года. Но за два года войны, плена и год русской смуты он пережил столько, сколько иному хватило бы на жизнь. При этом молодой офицер не постарел душой, остался бодр, свеж, весело- ироничен к самому себе и к миру. Конечно, дело вкуса, но его описание порт-артурской осады и японского плена сравнимо по увлекательности описания и глубине размышлений с толстовскими «Севастопольскими рассказами».
Будущий полковник литовской армии родился 29 мая 1883 года в семье потомственных дворян Ковенской губернии. И, хотя носил немецкую фамилию, был крещен по православному обряду и носился по двору с мальчишками-сверстниками самым русским Федькой. Его отец и старший брат служили в артиллерии (брат к 1904 году уже имел чин офицера гвардейской артиллерии), а младший увлекся сочинениями Станюковича и, окончив курс Полоцкого кадетского корпуса, настоял на переводе в Морской корпус.
28 января 1904 года Федор фон Рейнгард, фельдфебель выпускного класса гардемарин Морского корпуса, за завтраком в столовой узнал об атаке японских миноносцев порт-артурской эскадры. Старшие гардемарины заволновались. Обычно производство в мичманы происходило в начале мая, и до вожделенных офицерских погон оставалось томиться еще три месяца. Горячие головы забеспокоились, что война закончится без их героического участия. Корпус облетела свежая, ошеломляющая новость. Прибывает сам Государь Император с Императрицей. Уже был напечатан в газетах царский манифест о начале войны с Японией и «без трех месяцев» офицеры жаждали только одного – досрочного производства и отправки на войну! Николай II прибыл в Корпус и, поприветствовав будущих моряков, уже шел к своей карете, когда в нарушении всех правил придворной субординации, дворянского этикета и флотской дисциплины его окружила толпа гардемарин и стала умолять монарха отправить их бой прямо сейчас! Растроганный самодержец размяк от такого напора и пообещал дать указание произвести в мичмана досрочно и лучших из лучших выпускников отправить на Тихий океан. Его обещание произвело тот же эффект, если бы он чиркнул спичкой над бочкой с керосином.
От восторга гардемарины заорали «Ура!» и облепили царскую карету, как металлические
Следующий день, 29 января 1904 года, показался ему сказкой. Царь должен держать свое слово, на то он и царь! Поэтому никто не удивился, когда после завтрака в 8 часов утра выпускников построили и объявили Высочайшее повеление – с этого дня они – господа офицеры! Восторг из молодых мичманов выплескивался, как пена из откупоренной бутылки шампанского. Шумной ватагой они рванулись в город – скорей, скорей одеть вожделенные офицерские шинели! С приказом под погоном еще гардемаринских шинелей, они лихо катили на извозчиках, что гардемаринам было запрещено. Но не офицерам! Каким-то образом о досрочном производстве молодых мичманов стало известно в столице.
Зимнее солнце искрилось на шпиле Адмиралтейства, в снежинках на деревьях, мороз румянил юные щеки. И от вида этих молодцеватых, еще по- детски восторженных мичманов, воинственно билось сердце даже самых закоренелых пацифистов. Городовые как-то по-особому важно отдавали честь, юные барышни и дамы, видя в открытых экипажах гардемарин, бросали им цветы и кричали «Поздравляем!» В ресторанах и на вокзалах офицеры, завидев таких гардемарин, подходили, поздравляли, жали руку и вручали бокал с шампанским. Всем казалось, что все гардемарины, как один, идут на войну с японцами. На самом деле на Тихий океан отправлялось только десять мичманов. Из них двое – во Владивостокскую эскадру, остальные – в Порт-Артур. Им завидовали оставшиеся на Балтике товарищи (Горькая рокировка судеб – из отбывших на Дальний Восток 10 мичманов только один погиб в бою). Потери среди однокашников, попавших в Цусимский пролив с эскадрой адмирала Рожествен-ского, были намного большими).
Фельдфебель выпускной роты фон Рейнгард имел все шансы попасть в число десяти счастливчиков, и попал. Он был зачислен в Квантунский флотский экипаж, дислоцировавшийся в Порт-Артуре. Короткий визит к отцу перед отправкой на войну – и Федор, уже в новеньком мичманском сюртуке с новеньким офицерским кортиком на боку, с группой товарищей ждал в купе третьего звонка поезда. Купе было завалено подарками восторженных петербуржцев: коробки с конфетами, бутылки с вином, засахаренные фрукты… Еще возвращаясь из Ковно в Петербург, Федор стал «жертвой» победного энтузиазма земляков. Увидев юного мичмана в вагоне через окно, его вытащили на перрон, причем оборвали кортик, когда вытягивали в окно, качали на руках, кричали «Ура!», осыпали поцелуями и цветами. Это было какое-то повсеместное помешательство, вскоре сменившееся всеобщим равнодушием к войне, а потом и ненавистью к власти, к флоту, к государству. Запомнилась Федору и другая встреча. В вагоне-ресторане поезда «Ковно-Санкт-Петербург», когда он, помятый и всклоченный, чертыхался, пытаясь приладить оборванный кортик, к нему подошел степенный армейский капитан. Поздравив мичмана с недавним производством (Федор, вздохнув, уже приготовился опять пить шампанское) и, узнав, что тот едет на Дальний Восток, опытный офицер стал говорить о войне. Но не то и не так, как привык слушать Федор. Речь капитана, его аргументы, а главное, прогнозы возмутили моряка и только уважение к старшему по чину и возрасту не позволили ему наговорить капитану дерзостей. О пророчествах пехотного капитана он вспомнил в. японском плену…
Прибыв в Порт-Артур, мичман был представлен вице-адмиралу С.О.Макарову и получил назначение на канонерскую лодку «Отважный» вахтенным начальником. Канлодка стояла на якоре. В момент перестрелки с японскими броненосцами мичман фон Рейнгард был свободен от вахты и потому стал наблюдателем в первом боевом крещении. Безделье породило страх. Грохот разрывов японских снарядов главного калибра загнал впечатлительного юношу в свою каюту. Озарила мысль – вдруг снаряд попадет в его каюту и ему оторвет ноги? Чтобы их спасти, он забрался с ногами на диван и сел ждать японского снаряда, поджав ноги по-турецки… Ждал долго. Пока его не вызвал вестовой, посланный от командира.