Крестом и стволом
Шрифт:
Костя, когда отец Василий подробно рассказал ему, что на него вешают, чуть не свалился со стула.
– Они что – совсем офигели?! – выдавил он. – Там же областная экспертиза работала! Доказано, что дата смерти совпадает с датой исчезновения! То есть более трех недель назад! И твой Пшенкин прекрасно это знает!
– И что?
– Но на тебя же напали всего ничего! Десяти дней не прошло!
– Тринадцать, – хмуро поправил товарища священник.
– Тем
– Понимаешь, Костя, им просто надо это дело на кого-нибудь повесить, и я фигура вполне подходящая.
Костя растерянно замолчал, а потом поднялся, подошел к огромному окну своего кабинета, что-то недолго обдумывал и снова повернулся к священнику.
– Давай-ка, Миша, я тебя в больничку спрячу, – со вздохом предложил он. – С твоими ранами да переломами тебя никто раньше чем через месяц и тронуть не посмеет, вот увидишь, я в карточке такого понапишу!
– Спасибо, друг, – улыбнулся отец Василий. – Но я этого не хочу, понимаешь? Не буду я ни от кого прятаться – ни сейчас, ни потом!
Далекий, прежний, почти изжитый им из себя спецназовец Мишаня Шатун прекрасно понимал, что все это ребячество не слишком умно, и уж если ментовская машина заработала, кто-нибудь в нее обязательно попадет. Правый или виноватый – это уже второй вопрос. Правоохранительная машина постоянно требовала свежей крови – просто чтобы не заржаветь, и, естественно, она ее получала. Получит и на этот раз.
Но новый человек в нем, давно посвятивший свою новую жизнь донесению слова божьего до людей, уже не соглашался с этим. Отец Василий понимал, что может проиграть, но он не собирался кормить это чудовище своим страхом, он отказывался признавать его права на то главное, что в нем есть, – данную господом драгоценную бессмертную душу.
Он попрощался с Костей, вышел в больничный двор, глянул на часы и понял, что давно пора идти домой, но тут же осознал, что ему этого ужасно не хочется. И тогда он повернулся на костылях на сто восемьдесят градусов и поковылял в сторону храма – главного его спасения.
Он медленно подошел ко въезду и залюбовался тем, как сияют отраженным светом звезд золоченые купола, какой чистой белой громадой возносятся над грязью и убожеством бытия эти стены, какой благостью веет от этих точеных форм.
– Батюшка! – позвали его.
Священник вздрогнул. Из-за шлагбаума на него смотрел Николай Петрович.
– Батюшка! – громким шепотом повторил сторож, чувствуя, что помешал. – Простите меня, дурака старого.
– За что? – улыбнулся священник.
– Вам на прошлой неделе почта из Москвы пришла, а я так и забыл вам ее передать.
Сердце священника подпрыгнуло и со всего маху ухнуло вниз.
Это был тот самый пакет. Прямо в сторожке отец Василий единственной относительно здоровой трясущейся рукой вскрыл плотную коричневую бумагу и вытащил стопку до боли знакомых листков – ксерокопию того самого ковалевского журнала. Он счастливо крякнул, сунул листы обратно в пакет, а пакет за пазуху и, подхватив полы рясы, кинулся
– Чего важное, что ли?! – крикнул вслед сторож.
– Ага! – не оборачиваясь, ответил священник и принялся открывать храмовую дверь.
В храме он сразу же кинулся в алтарную часть, поискал глазами и стремительно сунул пакет за икону Божьей Матери. Отошел, пригляделся, поправил икону, снова отошел и пригляделся – дело было сделано. Он не знал, когда воспользуется этими документами и воспользуется ли вообще, но одно понимал точно: и в этом проявилось провидение господне, как и во всем! И ничто не напрасно!
Шли часы. Часы складывались в дни, и с каждым новым днем события развивались все стремительнее. Отец Василий почти физически ощущал, как затягивается вокруг его шеи подлая, убийственная петля. Его, словно жертвенного агнца, методично и целенаправленно готовили к закланию.
Сначала Пшенкин отвез его в прокуратуру и взял со священника подписку о невыезде.
– Не беспокойтесь. Это всего лишь формальность, – мягко заверил он отца Василия.
Вот только торжествующие глаза старшего следователя говорили совсем другое.
Возле храма и сгоревшего дома священника сутками стояли подозрительные машины и бродили молодые люди в штатском. А допросы становились все жестче и конкретнее.
Пшенкина интересовало многое. Он раскопал, что погибшие молодые милиционеры Бахтин и Синицын участвовали в оцеплении, когда ОМОН приступом брал захваченный бунтовщиками следственный изолятор, и моментально сделал вывод, что обстрелянный в ту ночь священник «мог» иметь на них за это зуб.
Он методично опрашивал всех, кто хоть как-нибудь был причастен к делам священника, и старательно искал недовольных. Правда, пока таковых оказалось немного, например, посланный на три буквы патрульный ДПС, но Пшенкина устроило и это, и он уже развил целую теорию о психической несдержанности священника, которая могла привести к трагическому исходу.
Он изъял и отправил на экспертизу в область ту самую рясу, в которую был одет священник, когда раскапывал трупы милиционеров, в надежде, что там обнаружатся ворсинки с кителей погибших и частицы их крови. Совершенно естественно, что они там в незначительном количестве обнаружились, и Пшенкин сразу же начал опираться на данные экспертизы, чтобы превратить их в еще одну косвенную улику, ибо в свете этой экспертизы священник мог входить в соприкосновение с убитыми и гораздо раньше, в день убийства.
Вся логика следствия опиралась на одно незыблемое допущение: милиционеров «мог» убить священник, и ничто не могло отвратить прокуратуру от этого порочного, но весьма соблазнительного подхода.
Но самое паскудное – по Усть-Кудеяру поползли слухи. То говорили, что менты нашли у попа в доме тот самый топор, которым он зарубил обоих лейтенантов, то утверждали, что на самом деле священник давно во всем сознался, и пока его не арестовали только потому, что менты не могут договориться с патриархией.