Крестовые походы
Шрифт:
Очищающая пытка.
Твои близкие, сестра, сожжены, сказал себе Ганелон. Он привык разговаривать сам с собой. Твои близкие, сестра, сожжены, а те, которые спаслись, рассеяны по миру и лишены всех прав и имущества. Их водили по площадям в одеждах бесчестия, расписанных чёрными крестами, их заставляли много раз каяться в своей вине, зато твоя душа спасена, сестра.
Сырой каменный мешок.
Тяжёлая плеть с узлами, пыточные машины. Серая пыль, серая паутина, писк мышей.
Сладкий запах горелого мяса. До бела раскалённые щипцы. Острые шилья
Железная чашка на трёх ногах, похожая на мёртвого паука. Сыромятные ошейники, кожаные ремни. Ржавые цепи, кольца в стене. Рожок для вливания в горло кипящего масла.
И — раскаянье.
Абсолютное раскаянье и признанье. Абсолютное признанье всех возможных своих вин. Только так можно вырвать из рук дьявола несчастную заблудшую человеческую душу, рабу дьявольскую превратить в божью.
Душу твою я спас.
Я помогал тебе, Амансульта, перивлепт, уговорами, смягчал ужасную пытку добрыми увещеваниями, смиренно укорял за молчание, от всей души утешал в близком очищающем страдании, готовил тебя вместе с другими святыми братьями к сожжению и даже сам подкидывал в костёр хворост — спасал!
Ганелон перевёл дыхание.
Год.
Прошёл год.
С того дня, как на костре сожгли Амансульту, прошёл год.
Но, наверное, даже десять лет, если бы они уже прошли, не погасили воспоминаний.
Выжженный Барре, сладко пахнущий дымом и трупами... Убитые в овсах, на дорогах, в переулках, в собственных дворах... Нагой мёртвый монах Викентий, повешенный конниками благородного мессира Симона де Монфора в монастырском саду на толстом суку старой груши...
Торжество святой веры.
Дело святой веры восторжествовало, сестра. Дело святой веры не могло не восторжествовать, ибо угодно Богу.
Граф Раймонд Тулузский, грязный отступник, мерзкий покровитель еретиков, убоясь гнева Божия, сам в смирении и раскаянье явился на место убиения святого отца Валезия.
В окружении святых епископов и при большом стечении народа папский легат накинул на шею кающегося графа епитрахиль и ввёл его, как бы на поводу, в собор, тогда как присутствующие, все, кто как мог, хлестали прутьями по обнажённой спине раскаявшегося еретика.
Празднуй торжество, Ганелон!
Вот, страдая, спрашиваем: «Господи, за что?» Не лучше ли о том спросить радуясь?
Замки многих богохульников и еретиков напрочь срыты с лица земли или сожжены, земли богохульников и еретиков розданы истинным христианам, отличившимся в деле веры.
Брат Одо...
Прихрамывая, сильно кося левым глазом, подбирая рукой полы волочащейся по земле рясы, Ганелон медленно ещё раз обошёл пристройку и молча остановился перед задней наружной стеной Дома
Страшный суд.
Жизнь предшествовавшая.
С волнением, всё более сильным, Ганелон, как никогда внимательно, всматривался в изображённых на барельефе каменных львов, в искусно выполненную каменную лозу, в купы крошечных каменных яблонь, богато увешаных ещё более крошечными каменными яблоками.
С волнением, всё более сильным, прислонясь к каменной колонне, странно, как некая карта, разрисованной налётом сухой плесени, Ганелон, как никогда внимательно, всматривался в искусные изображения крылатых зверей, неразумных дев, скромно долу опускающих взоры, дам, играющих на цитрах, наконец, в дьявольские, стремительно вытянутые фигурки бесов и, наконец, в самого дьявола, со знающим и хитрым видом взвешивающего на больших весах души несчастных грешников и явно плутующего, явно пальцем кривым оттягивающего незаметно вниз чашку весов, нагруженную грехами.
«Отче наш, сущий на небеси... Да будет воля твоя на небе и на земле...».
Страдающий Христос с каменного барельефа смотрел на Ганелона круглыми, близко поставленными к переносице глазами брата Одо.
Бренен мир.
Что удержишь в руках? Что нам принадлежит? Зачем привязываемся к внешним благам?
Красивые одежды блестят, сладостный курится дым над очагом, в поле трудится робкий раб, смеётся некая дерзкая женщина — естественное зло, красиво раскрашенное. Взор такой женщины глубок, приманивает, как бездна, робкий раб требует похвалы, красивые одежды привлекают внимание. Но разве это всё приносит душе покой?
Самый робкий раб опасен для дома, одежды, даже самые красивые, изнашиваются, дерзкая женщина всё равно обманет, все внешние блага, как крепко их не держи, выскользнут из рук.
Что причислить к собственности? О чём сказать — это моё, это мне принадлежит?
Круглые взметённые брови страдающего Христа, искусно выполненные из камня, смотрели на Ганелона.
Господи, ты страдал!
Ганелон вздрогнул.
Откуда-то со стороны выжженного, всё ещё не отстроившегося Барре, донесло негромкий удар колокола.
Господи, я умирал. Шёл сквозь грех. Видел, как на моих глазах сжигали живых людей. В ужасных снах вожделел к сестре. Но ты же знаешь, что всё это было по неведению, по слабости, по наваждению дьявольскому. В тёмной башне силы терял, умирал от голода и унижений, слушал злобный писк крыс, томился в тесной и зловонной деревянной клетке грифонов, был отравлен в римском подвале неким магом из Вавилонии, зрил рухнувший под напором рыцарей величественный город городов.
Грешен. Каюсь.
Мир всё время в движении. Мир рождается и рушится. Ход времени подтачивает его берега. Вручную мы лепим защитные дамбы, но их размывает гораздо быстрей, чем мы успеваем строить. А не строить нельзя. Ведь ход времени уносит из размываемой дамбы вовсе не песок, а человеческие души. Если не строить, дьявол обретёт, не Господь.