Крестьянские войны в России XVII-XVIII вв.

Буганов Виктор Иванович

Поражение под Казанью, как и под Оренбургом, обозначило резкую грань в истории Крестьянской войны. Начался ее третий, заключительный этап, самый выдающейся по размаху борьбы и самый трагический в ее конце.

ОТ КАЗАНИ ДО ЦАРИЦЫНА. ПОРАЖЕНИЕ

Уже взятие Казани послужило мощным сигналом для широкого народного восстания, которое быстро, словно пламя, охватило ряд губерний Поволжья и Центра — Казанскую, Нижегородскую, Симбирскую, Пензенскую, Саратовскую, Тамбовскую, Воронежскую. Продолжалась борьба в Оренбургской губернии и на Урале, в Казахстане и Сибири. На всей этой огромной территории действовали многие повстанческие отряды. Десятки тысяч восставших продолжали упорную борьбу.

По сообщениям командующих карательными

войсками, русское и нерусское население правобережья Волги уже при известии о приближении Пугачева вставало на борьбу. Восставшие разоряли имения помещиков, а их самих ловили и расправлялись с ними. Та же участь постигла тех священников, которые пытались противодействовать восставшим.

Особенностью третьего этапа Крестьянской войны, начавшегося после взятия Казани, было усиление стихийности и локальности движения. Большое число местных повстанческих отрядов, которое возникло в это время, действовало, как правило, в пределах своих селений и уездов. Освобождая свои родные места, они считали задачу выполненной.

Многие повстанцы Правобережья вливались в главное войско Пугачева, которое, насчитывая после казанского поражения 1–2 тыс. чел., при подходе к Саратову увеличилось до 20 тыс. чел. Но эта армия была уже не та, какой она являлась на первом и втором этапах Крестьянской войны. Отсутствовала большая часть яицких казаков, работные люди и башкиры-конники также остались по ту сторону Волги. Основная масса повстанцев была не обученной военному делу, плохо вооруженной. Оторванность от уральских заводов, снабжавших армию Пугачева пушками и припасами, тоже сказывалась самым отрицательным образом.

Тем не менее участие новых огромных масс эксплуатируемых, в первую очередь крестьян, русских и нерусских, придало Крестьянской войне новый мощный импульс. Именно это время народной войны было самым страшным для всех дворян России. Массовые расправы с помещиками и их прихвостнями, осады городов и монастырей, разорение имений и фабрик, разговоры и слухи о продвижении Пугачева к Москве вызвали настоящую панику среди дворян, правящих кругов России. А. Болотов, современник этих событий, живший в Москве, записал в своем дневнике: «Заговорили тогда вдруг и заговорили все и въяв о невероятных и великих успехах… Пугачева, а именно, что он… не только разбил все посланные для усмирения его военные отряды, но, собрав превеликую армию…, не только грабил и разорял все и повсюду вешал и… умерщвлял всех дворян и господ, но взял… самую Казань и оттуда прямо будто бы уже шел к Москве… Мы все (дворяне. — А. Б.) удостоверены были, что вся… чернь, а особливо все холопство и наши слуги, когда и не въяв, так втайне, сердцами своими были злодею сему преданы, и в сердцах своих вообще все бунтовали и готовы были при малейшей возгоревшейся искре произвести огонь и пламя… Ожидали того ежеминутно мы, на верность и самих наших слуг никак полагаться, а паче всех их и не без основания почитали еще первыми и злейшим и нашими врагами, а особливо слыша, как поступали они в низовых… местах (т. е. по Волге. — В. Б.) со своими господами и как всех их либо сами душили, либо предавали в руки и на казнь… Пугачеву, то того и смотрели и ждали, что при самом отдаленнейшем еще приближении его к Москве вспыхнет в ней пламя бунта и народного мятежа»^[168].

В Москве и Московской губернии объявили сбор ополченцев, в том числе из крепостных крестьян. Тот же Болотов рассказывает, что его собственные крестьяне, собранные против Пугачева (а власти старательно скрывали цель подобных сборов), узнав об этом, возмутились. Один из крестьян, к которым обратился их помещик, крикнул: «Да, стал бы я бить свою братию! А разве вас, бояр, так готов буду десятерых посадить на копье сие!»^[169].

Пугачев поначалу, отступив от Казани, шел на Нижний Новгород, планируя в дальнейшем направиться к Москве; об этом говорили ему ближайшие советники. Но в городах, лежавших на пути к Москве, имелись сильные гарнизоны, отовсюду стягивались в этот район войска. На правом фланге постоянно преследовал его отряд

Михельсона, имевший задание не пропустить Пугачева на запад. Взвесив все, Пугачев решил повернуть на юг в сторону Дона с тем, чтобы поднять на борьбу своих земляков и с новыми силами идти в поход к Москве и Петербургу.

«Нет детушки, нельзя! Потерпите! Не пришло еще мое время! — говорил он своим сподвижникам. — А когда будет, так я и сам без вашего зова пойду. Но я теперь намерен итти на Дон, меня там некоторые знают и примут с радостью».

20 июля Пугачев переправился через реку Суру у Курмыша и отсюда повернул на юг. Шел он стремительно, делая нередко по 80 верст в сутки. Повстанческое войско, быстро разраставшееся, ускользало от карательных отрядов, опережало их. Уже 23 июля оно заняло Алатырь, еще через четыре дня — Саранск. По пути в него вливались новые отряды, в городах в руки Пугачева попадали пушки и ядра, всякие запасы, казна и продовольствие. Предводитель организовывал суд и расправу. Так, в Саранске на суд к Пугачеву крепостные крестьяне в течение трех дней приводили своих помещиков — более трехсот дворян но его приговорам были повешены. То же происходило и в других мостах. Кроме того, сами крестьяне многих отрядов, действовавших самостоятельно, беспощадно истребляли своих господ-угнетателей. Классовая месть угнетенных, копившаяся веками, обрушивалась с праведным гневом на головы притеснителей-дворян.

Правительство шлет в район Крестьянской войны новые полки, особенно после заключения мира с Турцией в Кючук-Кайнарджи — части действующей армии сразу же начинают перебрасывать против Пугачева, а также для охраны тех городов (Москвы, например), куда могли прийти его повстанцы. 21 июля в Петербурге императрица созывает специальное заседание Государственного Совета, на котором рассматриваются меры борьбы с Пугачевым. Новым главнокомандующим назначают генерал-аншефа графа П. И. Панина. В его распоряжение выделяются большие силы; Екатерина II имела полное основание написать ему: «Итак, кажется, противу воров столько наряжено войска, что едва не страшна ли такая армия и соседям была»^[170].

Панин срочно высылает войска для прикрытия Москвы. Но Пугачев в это время продолжает стремительный марш на юг.

С выходом повстанческой армии на волжское Правобережье, с одной стороны, наиболее отчетливый характер приобрели лозунги движения, идеология участников Крестьянской войны, с другой — выявились такие ее черты, как слабая организованность, стихийность, локальность. Если элементы сознательности нарастали, то элементы организованности — наоборот, уменьшались. В этом смысле третий этап Крестьянской войны заметно отличается от первого и второго ее этапов.

Необходимо подчеркнуть, что повстанцы 1772–1775 гг. даже в наиболее выдающихся документах идеологического характера, вышедших из их среды, — в прокламациях, роль которых играли манифесты и указы, воззвания и постановления Пугачева, его сподвижников, Военной коллегии, — не поднялись и ни в коей степени не могли подняться до того, чтобы создать ясную и четкую политическую программу переустройства общества, создания нового общественного строя ввиду той «политической неразвитости и темноты крестьян», на которую указывал В. И. Ленин применительно ко второй половине XIX — началу XX в.^[171] Тем более это было свойственно крестьянам-повстанцам времени Пугачева. Но эта политическая ограниченность, «невоспитанность» не может дать основание для отрицания «революционных элементов в крестьянстве», их «наличность… не подлежит… ни малейшему сомнению»^[172].

Все эти противоречивые моменты в положении, во взглядах крестьянства в полной мере отразились в действиях и лозунгах пугачевцев, которые, с одной стороны, выступали против феодально-крепостнического строя и его носителей-дворян, а с другой — мечтали в случае победы о том, чтобы оставить монархию, но посадить на трон своего, «хорошего», «мужицкого» царя. В этом трагическом противоречии повстанцев, которые не поднялись до лозунга свержения самодержавия, отразилась утопичность, неосуществимость их лозунгов, их крайне незрелой программы, идеологии.