Крейсер Ее Величества «Улисс»
Шрифт:
Но существуют вещи, которые волей-неволей нужно делать. Вэллери было совершенно ясно, что война эта — и его война. Поэтому-то он снова пошел служить на флот. По мере того, как шли тяжкие годы войны, он старел, худел, становился все добрее и терпимее к людям, которых он все больше понимал.
Таких, как Вэллери, не сыскать было среди других командиров кораблей британского флота, да и вообще среди смертных. Никто на свете не мог сравниться с Ричардом Вэллери своим великодушием, своим смирением. Но подобная мысль никогда не приходила ему в голову,
Он вздохнул. В эту минуту его заботило одно — что сказать Ральстону. Но тот заговорил первым.
— Не беспокойтесь, сэр. — Голос юноши звучал монотонно и спокойно, лицо его было неподвижно. — Я все знаю. Командир минно-торпедной части меня оповестил.
— Слова бесполезны, Ральстон, — откашлялся Вэллери. — И совершенно излишни. Ваш младший брат… и ваша семья. Их больше нет. Мне очень жаль, мой мальчик, ужасно жаль. — Он взглянул в бесстрастное лицо молодого моряка и невольно усмехнулся. — Или вы полагаете, что все это — одни слова? Некая формальность, так сказать, официальное соболезнование?
К удивлению командира, лицо Ральстона чуть осветилось улыбкой:
— Нет, сэр, я так не думаю. Я понимаю ваши чувства. Видите ли, мой отец… Он тоже командует судном. Он говорил мне, что в подобных случаях испытывает то же самое.
Вэллери изумленно взглянул на него:
— Ваш отец, Ральстон? Вы говорите…
— Да, сэр. — Вэллери готов был поклясться, что в голубых глазах юноши, сидевшего напротив него, — спокойных, невозмутимых, — сверкнула искорка смеха. — Он служит в торговом флоте, сэр… Капитан танкера водоизмещением шестнадцать тысяч тонн. — Вэллери ничего не ответил и Ральстон продолжал. — Я по поводу Билли, моего младшего брата, сэр — тут виноват только я один — это я просил перевести его на наш корабль. Все из-за меня произошло.
Худые смуглые руки Ральстона комкали форменную фуражку. Насколько хуже будет ему, думал Вэллери, когда острота этой двойной потери несколько сгладится, когда бедный юноша начнет воспринимать действительность и осознает, что с ним случилось.
— Послушайте, мой мальчик. Думаю, вам нужно отдохнуть несколько дней, в себя прийти.
«Господи, какие пустые, ненужные слова я говорю», — подумал Вэллери. — В канцелярии выписывают вам отпускной билет, — продолжал он.
— Куда выписывается билет, сэр? — Фуражка в руках Ральстона превратилась в бесформенный ком. — В Кройдон?
— Разумеется… Куда же еще… — Поняв, какую бестактность он невольно допустил, Вэллери замер на полуслове.
— Простите меня, дружок. Надо же такую глупость сморозить!
— Не отсылайте меня, сэр, — негромко попросил Ральстон. — Понимаю, это звучит… сентиментально, но это правда… Мне некуда ехать. Мой дом здесь, на «Улиссе». Тут я постоянно чем-то занят, тут я работаю, сплю… Ни о чем не надо говорить. Я могу что-то делать…
Самообладание его было лишь тонкой, непрочной оболочкой, скрывавшей боль и отчаяние.
— Здесь я смогу отплатить им за все, — торопливо продолжал
Вэллери все понял. Он почувствовал печаль, усталость, собственную беспомощность. Что мог он предложить бедному юноше взамен его ненависти, этого естественного чувства, поглощавшего все его существо? Ничего. Он это знал. Ничего такого, за что бы его Ральстон не презирал, над чем бы не смеялся. Да и не время теперь для проповедей. Он тяжело вздохнул.
— Разумеется, вы можете остаться, Ральстон. Спуститесь в канцелярию, пусть порвут ваш отпускной билет. Если я могу быть вам чем-то полезен…
— Понимаю, сэр. Очень вам благодарен. Доброй ночи, сэр.
— Доброй ночи, дружок.
Дверь неслышно закрылась.
Глава 2
В понедельник
(утром)
— Задраить водонепроницаемые двери и иллюминаторы. По местам стоять, с якоря сниматься, — раздался в динамиках металлический голос.
И отовсюду на этот зов выходили люди. Пронизываемые ледяным северным ветром, бранясь на чем свет стоит, они дрожали от холода. Валил густой снег, забиравшийся за воротник и в обшлага, окоченевшие руки прилипали к стылым тросам и металлическим деталям. Люди устали: погрузка горючего, продовольствия и боеприпасов настолько затянулась, что захватила добрую половину средней вахты. Мало кому из членов экипажа удалось поспать больше трех часов.
Моряки были все еще озлоблены, глядели на офицеров волком. Правда, приказы по-прежнему выполнялись — так работает хорошо отлаженный механизм, но повиновение было неохотным, под внешним послушанием тлела ненависть.
Однако офицеры и старшины умело распоряжались подчиненными: командир корабля настаивал на вежливом обращении с матросами.
Странное дело, раздражение команды достигло своего апогея вовсе не тогда, когда «Кемберленд» убрался восвояси. Произошло это накануне вечером, когда по трансляции было сделано оповещение: «Почту сдать до 20.00».
Какая там к черту почта! Те, кто отработал сутки подряд без всякой передышки, спали мертвецким сном, у остальных же не было даже желания подумать о письме.
Старший матрос Дойл, старшина второго кубрика, ветеран с тремя шевронами (тринадцать лет нераскрытых преступлений, как скромно объяснял он наличие нашивок, полученных за безупречную службу), выразил свое отношение к этому приказу следующим образом: «Будь моя старушка одновременно Еленой Прекрасной и Джейн Рассел, а вы, олухи, видели, что у меня за красотка, я даже тогда не послал бы ей и вшивой открытки».
С этими словами он достал с полки свою койку, подвесил ее прямо над горячей трубой (почему не воспользоваться своими привилегиями?) и две минуты спустя спал как убитый. Его примеру последовала вся вахта до единого.