Крейсера
Шрифт:
– Мы же не резиновые, и так сели ниже ватерлиний…
Но контр-адмирал Иессен распорядился не спорить и грузить уголь куда можно и сколько можно.
– Что-то там задумали, – догадывались в экипажах.
Панафидину еще долго вспоминалась прекрасная женщина в Адмиральском саду: «Бывает же такая дивная красота…» Мичман был еще непорочен, стыдясь признаваться в этом другим. Что он знал от женщин? Три секунды поцелуя от Виечки…
………………………………………………………………………………………
4 июля на крейсерах были гости: с берега, понаехали катерами жены, невесты, матери. Был дан обед, женщины
– Поход! Срочно. Гостям покинуть корабли…
Крейсера ушли, будто их никогда не было здесь, а вечером на рейдовые «бочки» забрались громадные крабы и сидели там долго-долго, потрескивая клешнями… Владивосток к ночи осветился золотыми огнями, в саду по-прежнему звучала музыка, на тротуарах полно было гуляющих, где-то спешили на свидание девушки в новеньких туфельках, но вся эта жизнь не касалась тех, кто ушел… может быть, ушел навсегда!
………………………………………………………………………………………
Первая волна небрежно, словно нехотя, качнула «Рюрик», и в клетке, висевшей над столом, забеспокоились птицы. Евгений Александрович Трусов уселся во главе стола кают-компании.
– Ну-с, поздравляю… Мы вправе гордиться! Одни только июньские походы наших крейсеров стоили Японии потерь гораздо больших, нежели она понесла в затяжных боях на Ялу и при Вафангоу, вместе взятых. Это точные справки! Вы знаете, – продолжал каперанг, – что все японцы более чувствительны к делам на море, нежели на сухопутье. Очевидно, это врожденная черта всех народов-островитян, и этот фактор следует учитывать. Сейчас в Японии (и не только там) перепуганы нашими набегами. Транспортировка войск и грузов ведется уже не с морской, западной, а с океанской, восточной стороны японского побережья, куда мы и направляемся… в район Токио!
– Каким проливом? – сразу возник вопрос, один из самых насущных из числа вопросов жизни и смерти.
– Сангарским… прямо в горло Японии. Да, конечно, пролив Лаперуза у Сахалина гораздо безопаснее для выхода в океан, но этот пролив лучше оставить для возвращения. Адмирал Скрыдлов настоял, чтобы крейсера грузились углем выше нормы. Даже если будем следовать дальним проливом Лаперуза, в наших бункерах должно оставаться по четыреста тонн угольного запаса для каждого из кораблей. Главное я, кажется, сказал, остальное вы обговорите без меня… с Николаем Николаевичем!
Стоило командиру удалиться, как сразу началась дискуссия, в которой Хлодовский оставлял за собой последнее слово. Кесарь Шиллинг, крейсерский «Никита Пустосвят», готовый любую ерунду отстаивать с одержимостью раскольника, на этот раз говорил вполне здраво и рассудительно:
– Не кажется ли вам, что еще со времен Рейценштейна мы не вылезаем из авантюр? По сути дела, каждая операция крейсеров зиждется на старинном великороссийском принципе: авось пронесет, авось вывезем, авось бог поможет…
Прапорщик запаса Арошидзе был согласен с бароном:
– На войне мы стали нахалами, даже страшно!
– Насчет нахальства, – вмешался Юрий Маркович,
Шкипер Анисимов похлопал механика по спине:
– Умница! Сразу видать, что у тебя бабка писательша…
– Бабка, верно, писательница, зато папочка из тюрем не вылезал. Не от этого ли, милый старик, я и поумнел?
Хлодовский охотно поддержал тему риска:
– Хоть с водою в трюмах, даже на последнем куске угля мы обязаны вернуться. А перспективы у нас серьезные: сейчас в Иокогаме готовят к отправке морем новые дивизии под конвоем двух крейсеров и одного броненосца.
– Значит… б о й? – спросил его врач Солуха.
– Пожалуй. И потому прошу вас, господа, быть ближе к матросам. Они наши младшие братья. Если мы идем в бой по призванию, они идут на смерть по чувству долга. Чтобы никаких «персиков»! Дисциплина – штука капризная, как уличная девка. Доверие матроса к офицеру следует ценить выше подчинения. Только глупцы целиком уповают на служебную дисциплину…
Все расходились. Старший инженер-механик Иван Иванович Иванов подошел к Конечникову под благословение, и тот перекрестил его. Но молодежь обошлась без этого:
– Все под одним богом ходим – под Андреевским стягом!
Православные, лютеране, католики (и, кажется, даже один мусульманин – минный офицер Зенилов), все они дружно карабкались по трапам, их ладони полировали латунь поручней, и без того сверкающую, а ступени трапа были обтянуты ковром, но кают-компанейский рай обрывался жестким порогом-комингсом, и тогда нога каждого ступала в мир обнаженной грубой брони…
Флаг Иессена привычно стелился над «Россией». Панафидин не удержался и поведал Плазовскому о своем разговоре с Житецким: будто бы Иессен сейчас потащит бригаду в зубы дьявола, лишь бы исправить свою карьеру.
– Подлец он и мерзавец, этот Житецкий! – возмутился кузен. – Таких людишек в старые добрые времена ставили к барьеру… Какое он имеет право оскорблять Карла Петрови–ча, честного и порядочного человека? Иессена мы знаем как ученика Макарова, без веры в его флаг нам в море делать нечего…
Волны шаловливо-радостно закидывали пенные плюмажи брызг на чистые палубы крейсеров. Качка усилилась. Панафидин «заклинился» в койке, чтобы креном его не вышвырнуло на палубу. Он раскрыл томик Карлейля, который иногда писал так, что стоило задуматься: «Россия безразлична к жизни человека и к течению времени. Она безмолвна. Она вечна. Она несокрушима…» Крейсера шли хорошим ходом, уверенные в себе и в своем воинском счастье.
………………………………………………………………………………………
Случайный разговор о корабельной артиллерии, начатый в канун похода Хлодовским с мичманом Панафидиным, так же случайно, но вполне закономерно был продолжен на мостике флагманской «России», где коротали тревожную ночь контр-адмирал Иессен с каперангом Андреевым… Русские моряки свято верили в достоинства своей артиллерии, и эта вера еще ни разу не была поколеблена. Однако Андреев заметил: