Крик совы перед концом сезона
Шрифт:
Хаос шумных победных дней: демонтаж памятника Дзержинскому (петлёй троса за шею, краном с пьедестала), эпидемия доносов, к которым днём и вечером призывал с экранов телевизоров оплывший Александр Яковлев, истерия разоблачений ГКЧП – всё это время от времени заслоняло в памяти Савельева оргию бесчинств на Старой площади. Однако стоило возникнуть какой-либо напоминающей детали, и перед глазами снова вставали те мерзкие картины. Сейчас, услышав от Волкова о его директрисе, ездившей «громить партократов», он будто снова оказался в орущей, матерящейся, озверелой толпе.
–
Виктор нервно достал сигарету, прикурил.
– Ну, я тоже чуть не разошёлся. Только в другую сторону… Сзади меня стояла длинная тощая – не женщина, а доска в очках… морда в красных пятнах, лезла достать одного моего знакомого… пальцами перебирает, двигает, вроде поцарапать хочет… я ей чуть по морде не дал… Ты чево на меня уставился?
– Похожа на нашу Овцову.
– А-а, – махнул рукой Савельев. – Сейчас некоторые овцы злей волков. (На мгновенье задумался, засмеялся.) Или Волковых. Што там Наталья опять натворила? Наташ! Иди сюда! Расскажи о своём геройском поступке.
Он знал про газетный инцидент и увольнение Волковой после него. Именно Виктор рассказал об этом редакторше телевидения и попросил её взять Волкову на работу. Теперь что-то произошло на новом месте.
– Ну, говори, говори, – поощрительно улыбнулся вернувшейся в комнату Наталье и вдруг снова почувствовал, как когда-то, некоторое волнение при взгляде на эту стройную фигуру, подобранные сзади заколками светло-каштановые волосы, возбуждающие груди.
Выслушав рассказ, озабоченно поцыкал языком – это было у него признаком большого беспокойства.
– Што кассеты выбросила – правильно. Хоть немного меньше дикости увидят люди. Когда это было?
– Вчера. Но я не всё тебе рассказала. Когда подъезжали к телецентру, шофёр… молодой такой парень – Коля… до этого мало его знала… ну, ездили на съёмки, слышал мои реплики – он мне заявляет: «Вас уволят. А я этого не хочу. Потому што вы сделали, как надо».
Неожиданно для меня предложил, как объяснить пропажу кассеты. Вроде машина у нас заглохла – прямо на мосту остановилась… Он вышел, стал копаться в моторе. Я тоже вышла, стояла рядом. В это время какой-то молодой человек с другой стороны открыл дверцу машины, схватил пакет с кассетами и побежал. Мы – за ним. Жулик на бегу заглянул в пакет, понял, что ничего ценного, и бросил его в Москву-реку.
– А што, хорошая версия, – засмеялся Савельев.
– Плохая, Витя. Непорядочная. Я сгоряча её рассказала вчера, а сегодня весь день мучаюсь. Трусливой оказалась.
– Да нет, не трусливой, а мудрой. Разве это героизм, когда на
– Тогда выходит, я сделала хорошее дело подленько? Показала людям пример не благородства – прости уж меня за высокий слог, а изворотливости?
– Важен результат твоего поступка. Не столько для узкого круга твоих коллег – большинство теперь всё равно тебя не поддержат, а для многих людей. И ещё важно при этом солдату сохраниться. Впереди, я чувствую, предстоят бои. Поэтому надо беречь каждый штык. Тем более, когда штык такой подготовленный, как ты. Опытный… Умелый. Што хорошего, если тебя выгонят? На твоё место придёт какой-нибудь «чево изволите?» Готовый и мёртвых обгадить, и живых.
– Не знаю, Виктор… не знаю. Не уверена, што правильно сделала, послушав Колю. Вон и муж говорит примерно, как ты, – кивнула в сторону Волкова Наталья, – но мне весь день кажется, будто от меня как-то плохо пахнет.
Глава шестая
Карабанов закончил операцию, проводил взглядом увозимую каталку с пациентом и молча повернулся спиной к Нонне. Она также молча – за годы всё отработано до автоматизма – стала развязывать тесёмки халата, стянутого на спине. В это время в операционную заглянул молодой врач.
– Вас к телефону, Сергей Борисыч.
Звонил Горелик.
– Нас с вами опять зовут!
Карабанов с удовольствием расправил затёкшие плечи.
– Кого теперь будем выселять?
Недавно они двумя отрядами занимали поспешно оставленные здания ЦК КПСС. Подгоняли последних задержавшихся аппаратчиков – основная масса была изгнана несколькими часами раньше. Толстый Карабанов сам свистел им вслед, обзывал партийными мордами, пока не увидел молодую красивую женщину, гордо проходившую по озлобленному людскому коридору. Сергей осёкся на полукрике и вдруг подумал, что, если эту женщину кто-нибудь тронет, он бросится её защищать.
– Сегодня у нас писатели. Поедем на моей. Я скоро буду у вас.
Горелик даже не спросил, свободен ли Карабанов, хочет ли ехать в скандал, а может даже в драку: ему сказали, что писатели – не такие овечки, как партийная шушера. Он уже раскусил доктора. Тот, как наркоман, попробовавший марихуану, всё сильнее втягивался в революционный разгром и чем дальше, тем охотней кидался в новую схватку.
Доктор действительно жил в эти дни, словно в опьянении от наркотика. Его будоражили происходящие события, волновали до повышения давления митинги, на которых осуждали ГКЧП и прочих «заговорщиков». Он тоже стал выступать на них – возбуждённо, переходя на крик и сажая голос. Больничные дела отодвигались куда-то в неинтересное отдаленье. Карабанов передавал операции другим хирургам; когда нельзя было отказаться, делал свою работу всё ещё добротно, но теперь, скорее, по привычке, чем с охотой.