Крик совы перед концом сезона

Щепоткин Вячеслав Иванович

– Ах, вон в чём дело!

– Если митинг, то – старые лица… Искажённые… Беззубые… Если собрание, то выбирать надо дремлющих… безразличных… опять же только стариков. Вот, мол, кто боится распада Советского Союза. Но ведь это не репортаж в газету, Грегор Викторович! Я помню вашу критику по поводу референдума. Там ещё можно было описать каких угодно. А тут же – камера! Мы приехали на завод… В цехе – митинг. Я сама ходила рядом с оператором. Какие там спящие! Молодёжь! Выступают зло. Прямо, как на войну собрались. Мы могли бы уехать, ну, нет там спящих и беззубых!

Наталья сделала наивное лицо, по-детски, беззащитно улыбнулась.

– Но разве бы вы одобрили впустую затраченное время?… Машину гоняли… бензин… камера без результата…

Янкин понял её не очень

умелую игру, и от этого Наталья показалась ему ещё милей. «Что ж это со мной происходит?» – подумал он, чувствуя, как лицу его становится жарко. Словно к огню наклонил лицо. «Мне бы надо сейчас отругать её, пригрозить увольнением – Парамонова хоть дура с этим своим приказом, но по сторонникам Союза надо бить… Можно, конечно, аккуратней… Показать объективность… Тогда будут больше верить… Хотя о чём я думаю? Плевать мне на сторонников и противников. Увольнять? Нет, больше он такой глупости не сделает. Кульбицкого выгнал – не простил ему. Из-за него, провокатора, потерял возможность хотя бы видеть её. Чувствовать рядом. Пусть как сейчас… на расстоянии».

Грегор Викторович встал из-за стола. Подошёл к сидящей Наталье. «А пахнет как! Что за духи у неё? Весна какая-то – в ноябре маем пахнет. Ландышем и сиренью… Надо узнать». Мысленно усмехнулся: «Расклеиваешься, старичок. Готов что угодно сделать, только бы обладать этой женщиной. Обхватить руками. Прижать. Никуда не выпускать. Не валить вон на тот диван, а просто стоять, прижав к себе. Главное – никому не отдавать. Чтобы никто не прикасался. Муж – ладно. Он его не знал и не воспринимал, как мужчину. Живая вещь… Вроде ожившей ночной сорочки, которая охватывает груди… бёдра… живот. Можно ли ревновать к вещам? А другим – не прикасаться. Яковлеву понравилась. Хорошая была корреспондентка. Что он имел в виду?»

– Вчера звонил помощник Яковлева, – неожиданно для Волковой сказал Грегор Викторович. Наталья с удивлением воззрилась на шефа. С какой стати он вспомнил про этого злобного старикана? И какое это имеет отношение к докладной Парамоновой? Или Янкин хочет связать ту её передачу с последней съёмкой? Она тогда, конечно, постаралась отобрать самые отвращающие от Яковлева кадры. Насупленный взгляд из-под клочковато разросшихся, выступающих, словно рога, бровей. Когда старик наклонял лысую голову, Наталье казалось, будто он собирается кого-то боднуть. Крупным планом раздутое, нездоровое лицо. А главное – злость, перекашивающая время от времени весь облик этого человека. Жалко, многие кадры вырезали.

– Помощник сказал: ты Яковлеву понравилась. Он хочет дать большое интервью про то, как боролся с коммунистической системой. Показать в кабинете какие-то свои записки…

– Грегор Викторович, а нельзя ли кого-то другого? Вы меня извините… и можете опять уволить, но я не хочу слушать этого человека.

Янкина словно обдало приятным теплом. До учащения пульса зарадовало такое неприятие Яковлева. Лживый… Насквозь пропитан ложью, как рыхлый придорожный снег выплесками грязной воды из колеи. Боролся он с системой… Не боролся, а крепил её, железнил её, душил тех, кто начинал сомневаться в системе. Но как ей сказать об этом? А сказать надо. Чтобы укрепить её неприязнь…

– Я могу послать кого-нибудь другого. Парамонову могу отправить. Вот только хочет он видеть почему-то тебя. Знала бы ты, што за человек – этот Александр Николаевич Яковлев…

И сначала осторожно, потом всё отмашистей Грегор Викторович заговорил о своём недавнем кураторе, в которого внимательно вглядывался все последние годы, изучал его, копил факты и фактики, слушал его призывы и речи, и даже своим проницательным умом не увидел, чтобы всё это время, если верить сегодняшним заявлениям Яковлева, тот боролся с коммунистическим режимом.

– Да у режима, Наташа, не было более верного слуги, пса более преданного, чем Александр Николаевич! Славил Хрущёва, требовал верить правильным действиям дорогого Никиты Сергеича, а потом так же усердно готовил статьи о его сумасбродстве, экономических провалах. Ещё шёл пленум, на котором снимали Хрущёва, а он уже писал речь для нового вождя – Брежнева. Сам потом признавался:

пришлось писать и прощальную статью о старом хозяине и заздравную – о новом. Нового он тоже полюбил… При Брежневе стал штатным сочинителем речей, статей и даже записок. Рос по партийной линии. А тогда умели разглядеть – свой или чужой. Значит, был свой. Сгибался, где нужно. Где надо – молчал. Он ведь с детства боялся драк. Завидовал ребятам, кто мог постоять за себя кулаками. Его принципом была осторожность. Ленин, как ты знаешь, призывал учиться, учиться и ещё раз учиться, а этот внушал себе: осторожность, осторожность и ещё раз осторожность. В Академии общественных наук – попал туда при Хрущёве – всячески избегал политических дискуссий, наотрез отказывался выступать на партийных собраниях. А время было – ты его только по рассказам знаешь, мы-то в нём начинали зреть… время было разломное. Двадцатый съезд. Хрущёв развенчивает культ личности Сталина. Бурлит страна. Спорят все. Одни поддерживают. Другие – против. А этот молчит. Сопит себе в тряпочку. Теперь говорит: всегда ненавидел Сталина и Ленина. Ленин для него – «властолюбивый маньяк», который возвёл террор в принцип и практику власти. Поэтому, дескать, подлежит вечному суду за преступления против человечности. Но ведь он узнал о жестокости Ленина раньше многих из нас! Мог читать закрытые для всех документы ещё в Академии – там есть спецхран. Однако молчал. Год за годом… Ни разу даже намёком не задел вождя. Наоборот. Всех призывал верить Ленину. До самого последнего времени в своих выступлениях цитировал Ленина. Ссылался на него… На Маркса… Энгельса… Я сам сидел на этих пресс-конференциях и совещаниях. Не помню ни одной его речи… обычно многословной, где бы он не упомянул Ильича. Когда же он боролся? Когда глядел на себя в зеркало? Один на один с собой? Штоб никто не увидел и не услышал? Владимир Солоухин узнал про зловещий большевизм позднее. В середине 70-х написал «Последнюю ступень». Подлакировал, конечно, прежнюю Россию… ту, которая до революции… но, в отличие от нашего борца, ни разу больше не упомянул добрым словом эту публику. А этот – Ленин… социализм…

Янкин то отходил от Натальи и, возбуждённый, садился в своё кресло, то вставал, делал пару шагов к женщине, пытаясь понять, как она воспринимает его необычный монолог. Подойдя в очередной раз, чуть наклонился – так, чтобы снова уловить запах духов, и дрогнувшим голосом спросил:

– Может тебе это неинтересно, моя девочка?

Увидел, как сдвинулись шелковистые брови Натальи, однако тут же лицо разгладилось, слегка зарозовело. Понял: женщина не обиделась. Похоже, ей даже понравилось обращение.

– Нет, нет! Очень полезно узнать, кто вёл нас. Меня тоже удивили его заявления. Вы, говорит, не представляете, какое ужасное государство создали. Как будто он тут ни при чём.

Наталья вскинула жёлто-карий взгляд на Янкина и мягко улыбнулась.

– Разве это честно, Грегор Викторович?

Янкин еле сдержал себя, чтобы не попытаться обнять Наталью. Выпрямился. Как обдурманенный, встряхнул головой. Он ей не противен. Уже нет того взгляда, которым она отбросила его тогда, в редакции. Значит, дает надежду. Разница в возрасте? Да какая это разница? Ему шестьдесят один, ей тридцать четыре. Важно, чтобы не отвергала. Ей будет с ним интересно. Он сделает всё, чтобы было не скучно. Он знает намного больше её. Сейчас расскажет про того же Яковлева. Сдаст «архитектора» и не отпустит её на интервью.

Грегор Викторович подошёл к сейфу. Открыл его и снова налил рюмку коньяка. Выпив, чуть поморщился и заговорил.

– Те, кто не принимал систему… по-настоящему отрицал её… не под подушкой критиковал, как Александр Николаич – вот те заслуживают уважения. Сознательно шли на страдания. Ты не представляешь, как это оказаться отверженным. Даже временно… Меня два раза снимали с работы… всего-то делов – должности лишили! и то, как прокажённый. Вчера ещё звонили с утра до ночи… в прямом смысле до ночи… с постели поднимали… Друзья… Товарищи… Всем был нужен… Мы с тобой, Грегор, навсегда, чево бы ни случилось. А случилось – и телефон будто отрезали. Ни одного звонка. Ни слова единого!