Крик совы перед концом сезона
Шрифт:
– Не знаю, кто толкает тебя – может твой доктор, может амбиции. У каждого свои причины. Но на то и профессионалы, штобы частное объединить в общее. Несколько человек могут быть абсолютно разными по образованию, возрасту, привычкам, вкусам. Вроде ничего объединяющего! Кроме одного фактора: работающей поблизости от их дома фабрики. Одному не нравится шум. Другого – расстраивает вид фабричных корпусов из окна квартиры… Третий боится за ребёнка – запахи производства могут повлиять на его здоровье. У четвёртого-пятого свои причины для недовольства фабрикой. Но есть шестой… Его наставникам не нужна продукция этого предприятия. Она – оборонного значения. Если производство ликвидировать, можно получить некое преимущество. Бороться за ликвидацию фабрики, как предприятия ВПК, шансов победить
Особенно хорошо получается, если человеку какой-то национальности раз за разом внушать, будто его проблемы идут от людей другой нации, которые захватили его землю, построили зловредную фабрику и вообще являются оккупантами.
А ведь именно так начинали формироваться «народные фронты» в Прибалтике и других республиках. Ты, может быть, не знаешь – на первые экологические митинги в Литве, Эстонии, Латвии приходило по десять – двенадцать человек. Всего! Но когда из-за границы начали приезжать специально подготовленные эмигранты – наши люди знали их, только не было команды вмешиваться… вот тогда из искр стало заниматься пламя.
– Мне кажется, отец, ты сильно преувеличиваешь значение разных этих сил, – усмехнулся Павел. – Эмигранты… Агенты влияния… Над нашей политической системой висит рок. Она была зачата в грехе… в крови. И вот теперь всё возвращается к исходной точке. К тому началу. Тогда судьба выбрала царя – слабого, безвольного, нерешительного. Теперь она вытащила из колоды Горбачёва. Такой же пустой. Так же нет воли. Да она и не должна быть у человека, чья высшая задача – разрушить всё, на чём держится Система.
– Мне жалко тебя, – сказал отец, вставая, чтобы отнести пустую чашку. – Ты не видишь беды за ближайшим углом.
– А я думаю, ты сильно сгущаешь краски.
Тогда они с отцом опять расстались раздражённые друг другом, и вот теперь слова нового охотника, приглашённого Волковым в их команду, напомнили Слепцову об этом.
– Вы же прогрессивный человек, Виктор, – сказал он. – Я читал вас… Слушал по телевизору. Вы сами призывали к переменам. А теперь хотите остановить их? Вернуться в отвратительную недавнюю жизнь? Похоже, вас всё в ней устраивало, если вы так недовольны демократией.
Волков и Нестеренко с изумлением уставились на Слепцова. Чтобы Павел выдал зараз такую длинную речь – это было редкостью. Да и сам экономист, закончив осуждение журналиста, вроде как скис. Насупился, глаза совсем ушли в провалы. Однако Савельев, не зная Павла, на это не обратил внимания. Он передал Адольфу налитую Валеркой стопку, следующую поставил перед собой и спокойно сказал:
– Мне много чево не нравилось и не нравится в нашей стране. Например, я ненавижу советскую домостроительную архитектуру. Прежде всего – за внешний вид. Это не дома для жилья людей, а какие-то тюремные бараки, где отбывают срок. Человек должен с детства, с рожденья видеть вокруг себя красивое. В том числе – архитектуру. А што он видит, когда идёт в садик? Унылые, однообразные, какие-то ублюдочные панельные коробки. Каждая похожа на соседнюю, та – на следующую… Ужас! В них не только по пьянке запутаешься, как в «Иронии судьбы». Трезвый дорогу не найдёт к своему дому. Разве среди этого убожества может эстетически развиваться человек? В Касабланке, когда мы там были – это в Марокко город, сопровождающая дама рассказывала, будто одно время указом ихнего короля запрещалось строить новые здания, если они похожи на существующие. И добавляла: архитектору отрубали голову.
– Ни хрена себе! – воскликнул Нестеренко. – И што – все непохожие?
– Ну, я думаю – это не так. Есть кварталы, где дома действительно разные. А на окраинах – всего хватает. Но сам подход меня устраивает.
– Давайте-ка выпьем за всё хорошее, – сказал Адольф, с улыбкой глянув в угол избы, где лежал щенок. – А то водка прокиснет.
Выпили. Стали закусывать.
– Это насчёт того, што нравится – не нравится, – проговорил, дожёвывая, Савельев. – Мне
– Как Сталин, – заявил Нестеренко. – После смерти оставил подшитые валенки и 137 рублей на книжке. А страну с атомной бомбой.
Все разом посмотрели на него, и по взглядам каждого было видно, как они отнеслись к реплике Андрея: от явно ненавистного у Карабанова до сочувственного у деревенских.
– Но уж, конешно, не как Горбачёв, – сказал Савельев. – Так што меня далеко не всё устраивало. Власть переставала чувствовать народ. Не помню, у кого-то хорошо сказано: «Вышли мы все из народа. Как нам вернуться в него?» В партийных верхах разрасталась мафия… Особенно в республиках… Вот ей, этой мафии, не нужно было обновление социализма. И, насколько хватало моих возможностей – они, правда, тогда были не очень велики, я старался об этом говорить. Только при этом выступал – и сейчас выступаю! – не за разрушение всего нашего здания, а за его ремонт. В чём-то даже за капитальный ремонт. Но не за снос! Фундамент у здания хороший. А сейчас вовсю идёт разрушение. Национально-партийная мафия и стала главным агентом влияния. Я понимаю, што вы солидарны с товарищем (он показал на Карабанова) в оценке прибалтийских и других суверенитетов. Ну, как же! Право республик на отделение. Демократический принцип. Главные демократы земли – Соединённые Штаты поддерживают это. А вы знаете, из-за чево началась у них кровопролитная гражданская война в девятнадцатом веке?
– Это знает каждый школьник, – бросил доктор, обиженный тем, что Савельев не назвал его по имени, а просто показал пальцем. – Демократы – северяне пошли освобождать рабов на Юге.
– Вы спросите об этом у их школьников. Они вам точнее скажут. Одиннадцать южных штатов провозгласили суверенитет, а президент Авраам Линкольн расценил это, как мятеж. Нарушение территориальной целостности. Освобождение рабов сюда вплели намно-о-го позднее. Южане вышли из Союза штатов, создали свою Конфедерацию, приняли Конституцию, образовали собственное правительство и определили столицу. Разве не имели права? Сорок процентов общей территории, население девять миллионов – по тем временам и уровню заселённости это могло быть крупное государство. Но ради восстановления целостности Союза Линкольн начал войну. Между прочим, самую кровавую в истории этой страны. Около миллиона погибших и раненых. Зато сохранил государство.
– Да-а. Это не «пятнистый», – с огорчением сказал Нестеренко.
– И сейчас попробуй там кто-нибудь заговорить об отделении. Сепаратизм – самая осуждаемая федеральной властью тема. Индейцы лет тридцать назад хотели на своих исконных землях провозгласить нечто вроде республики. Выйти из состава США. Их убедили, што этого делать нельзя. Автоматами убеждали.
– А кто такие агенты влияния, Виктор? – спросил Адольф, обратив к журналисту большую, раскрасневшуюся от тепла и выпитого физиономию. Он, похоже, продолжал политически развиваться и не мог оставить невыясненным для себя незнакомый термин. – Зимой Андрей о них говорил. Теперь вот ты. Эт кто такие? Шпионы?
– Ну, да. Вроде Валерки иль Николая, – с насмешкой вставил раньше Савельева доктор. Он почувствовал в этом моложавом, может чуть старше его самого, мужчине с небольшим капризным подбородком и пристальным взглядом светло-карих глаз явного противника и внутренне ощетинился. – А вообще, Адольф, – это выдумки кэгэбэшников.
В Савельеве странным образом уживались порой несовместимые человеческие свойства. Он мог быть простецким, своим в доску мужиком, доступным, не чванливым, сразу начинающим общаться на «ты» с любым человеком, независимо от социального статуса, если человек ему нравился, и вместе с тем – держать дистанцию, не идти на тёплый контакт с людьми, с которыми, казалось, был «одного поля ягода». При этом нисколько не переживал от того, что может выглядеть в их глазах высокомерным и даже надменным.