Крик жаворонка. Жизнь и судьба Ивана Трубилина
Шрифт:
Когда Ванюшка (так часто звала мама) побежал в начальную школу (случилось это в 1939 год), то прозвища те (ставшие потом фамилиями) почти не значились в классном журнале. «Железная метла» Гражданской войны прошлась по вольной казачьей земле, вырывая с корнями даже память о тех, пред которыми надо бы снять шапку, помня, что их предки тащили первую целинную борозду и создавали основу, что побудило к восторгу даже такого искушенного впечатлениями человека, как замечательный русский писатель Александр Куприн.
Ваня оказался «последышем», то есть самым младшим в семье Тимофея и Анны Трубилиных. Появился на свет, когда отцу и матери исполнилось по 25
К рождению малыша детей в семье было уже двое: Машеньке – 4 года, Коле – 2. По крестьянским обычаям дети-погодки – дело привычное. Ребятня тогда сама друг друга воспитывает, да и с одежонкой попроще. Младшие донашивают то, что осталось от старшего.
Семилетняя Маша трехлетнего Ваню таскала на руках, пока родители заняты делом, и управлялась с этим замечательно. Знала, когда накормить, как уберечь от палящего солнца, проследить, чтобы младенческое любопытство не закончилось неприятностью, а главное – успокоить, когда Ванятка, испугавшись вороны на плетне, впадал в громогласный плачь.
Дети росли дружные, работящие, что, впрочем, было естественным для любой казачьей среды. Одна беда – обрушившийся на Кубань голод. Он пришелся как раз на время формирования семьи, и то, что в ней тогда обошлось без трагедий, скорее чудо, чем закономерная естественность – люди вымирали хуторами…
Только через много лет Иван Тимофеевич узнал, что пришлось преодолеть родителям, дабы семья не превратилась в прах, в гулкое забвение, что неодолимо входило в еще недавно процветавшие пространства, пораженные мертвой поступью всеохватного голода.
Коллективизация на Кубани шла туго, много сложнее, чем даже описанная Шолоховым в «Поднятой целине». Богатые станицы, как могли, сопротивлялись накату обобществления, нажитого трудом поколений. К тому же на те годы, как по законам зла, выпали несколько малоурожайных сезонов. Темпы хлебозаготовок не устраивали партию, прежде всего, конечно, Сталина.
Позже, когда «вождя народов» уже не стало, Тимофей Петрович потихоньку рассказал младшему сыну, чем таким был «закон о пяти колосках».
– Это когда из амбара выгребали все, до последнего зернышка, до мучной пыли… За хищение даже пяти пшеничных колосьев – 10 лет тюрьмы, иногда и расстрел. Вскоре, правда, и стрелять было некого – люди мерли станицами…
По данным Всесоюзной переписи, в тридцатые годы сельское население на Северном Кавказе сократилось на четверть. На Кубани, по оценке специалистов, только за период с ноября 1932 года по весну 1933-го число задокументированных жертв голода составило 62 тысячи человек. Однако, по мнению большинства современных историков, реальная цифра погибших в разы больше. В числе наиболее пострадавших упоминаются не далекие от Шкуринской станицы: Роговская, Чепигинская, Старолеушковская, Щербиновская…
Тимофей Петрович вспоминал о том времени почти всегда шепотом, не рассказывая многого. Анна Акимовна, прожившая девяносто лет и в полной мере заставшая жизненный взлет своих детей, старалась вообще не воскрешать в памяти те времена, чудом оградившие потомство от худшего исхода.
Так уж получилось, что станицы Ейского отдела с житейской стороны всегда тяготели более к Дону. К Ростову поближе,
Да и детишки к ней тянулись, всегда ровной, доброжелательной. Маше совсем не в тягость было часами возиться с малышней. Она рано сообразила, что лучший способ их угомонить – позвать в мир волшебных сказок. Часами читала Пушкина, Лермонтова, Ершова, это про Конька-Горбунка. И как ей это удавалось, но ребячий круг заворожено затихал, когда где-нибудь на лугу, где по свежей траве передвигались отрешенные от всего коровы, начинало вдруг звучать:
Три девицы под окномПряли поздно вечерком.Кабы я была царица, –Говорит одна девица, –То на весь крещеный мирПриготовила б я пир…По образу отношений к жизни и людям старшая сестра была, безусловно, прирожденным учителем, у которой, однако, тяга к педагогике никогда не носила характера назидания. Потому, наверное, и выбрала под начало первоклашек, а впоследствии стала учителем русского языка и литературы, как бы предопределив и младшему брату тягу к этой науке.
Однако в семье много читали, и это в значительной степени определяло мировоззрение, а затем и будущее детей. Когда школу заканчивал Николай, то вдруг объявил, что собирается стать врачом. Традиционно в селе самыми уважаемыми профессиями слыли три: кузнец, лекарь и учитель. Учитель, точнее учительница, в семье Трубилиных уже была, судя по всему, наступала пора и лекаря.
Родители пытались выразить привычное для крестьян сомнение. Все-таки врачебное дело не агрономия, где неудачу можно списать на непогоду, но сын занял твердую позицию и стал усиленно готовиться к вступительным экзаменам. Вот это было дело нешуточное. Выбор остановили на ближайшем к дому, Ростовском медицинском институте, крупнейшем на юге страны учебном, научном и лечебном центре, берущем начало еще с медицинского факультета Варшавского университета.
Вообще Ростов-на-Дону для шкуринских школьников был как-то поудобнее, точнее, поближе, чем, скажем, довольно далекий и мало познанный краевой центр. Многие ехали в Ростов учиться, работать. Огромный город привлекал не только географической близостью – сел на проходящий поезд и через пару часов уже гуляешь по знаменитой набережной. Больше, конечно, возможностями, городским блеском, близким к столичному уровню.
Все-таки Папа! Тут все, тем паче вузы покруче. Опять же государственный университет, основанный на базе эвакуированного еще в разгар Первой мировой войны из той же Варшавы, с научной базой, европейскими традициями, что занесли на тихий Дон с берегов Вислы бежавшие от стрельбы польско-еврейские специалисты. В советское время появился и значимый для юга страны институт инженеров железнодорожного транспорта…
– Почему бы не пойти туда? Железнодорожники всегда в почете, билет к тому же бесплатный. Форма опять же казенная, – резонно рассуждали в доме Трубилиных.