Крики в ночи
Шрифт:
— Господи, сколько еще времени? — воскликнул я. — Скажите на милость, ну что вы смогли выяснить? Ничего. Ничего. Как могут двое детей — не просто один, а двое — быть похищенными между полуночью и тремя часами утра, в чужом доме, в чужой стране, и никто не знает, как и почему это произошло?
Он вздохнул:
— О-ох, мне ли это не знать…
— А как насчет отпечатков пальцев? — наседал я.
Он кивнул седой головой:
— У нас есть лабораторный анализ.
— Не говорите мне, что там нет…
— Конечно же, отпечатки есть, ваших детей, жены, ваши. И других людей. Людей, которые арендовали дом до вас и которые убирали его. — Он кивнул в сторону спальни. — Не хотите
— Нет, если она отдыхает.
Я видел, как сверкнули в темноте его зубы. Я все понимаю.
Запах его одеколона был очень сильным, его худощавая фигура, казалось, светилась в темноте. Что-то в этом человеке тревожило меня. Я не мог точно определить что. Мне хотелось впустить в комнату свежий воздух, раскрыть жалюзи.
Но Ле Брев опередил меня. На миг я увидел его силуэт на фоне яркого неба, пока он возился с жалюзи. Комната наполнилась ярким светом, ослепившим нас обоих. Через открытое окно я разглядел очертания деревьев; перелесок, к которому он водил меня, был окутан раскаленным воздухом и смотрелся как мираж, прикованный к горизонту. Когда Ле Брев подошел ко мне, я увидел в его глазах вопрос.
— Я должен возвращаться, месье. После того как я поговорил с мадам Фрилинг…
— Надеюсь, разговор был полезным.
— Инспектор Клеррар может подробно рассказать вам о размахе наших операций, — выдавил он.
— Хотите еще раз увидеть меня?
— В этом нет необходимости, — сказал он и вышел.
У меня появилось желание догнать его, обратиться с каким-нибудь вопросом, но, прежде чем я сдвинулся с места, дверь захлопнулась. Я видел, как он прошел по гравию и забрался в свой „ситроен“. Мне хотелось кричать, но слова застревали у меня в глотке.
Я прошел через дом к Эмме, в комнату, где мы спали, когда разыгрался шторм. Она лежала на спине под тонким белым покрывалом, плечи ее были оголены. Было ясно, что она находится под действием снотворного; бледность стерла все краски с ее лица и губ. Я поймал себя на том, что изучаю ее. Ее светлые волосы в беспорядке разметались по подушке, и мне захотелось поцеловать ее: изгиб ее неподкрашенных бровей, небольшой нос, мягкий пушок на щеке. Да, четырнадцать лет назад был заключен удачный брак, но мы принимали это как что-то само собой разумеющееся. Что произошло если бы у нас не было детей, не было бы всех этих рождественских праздников, дней рождения и семейных подарков? Текла бы жизнь все так же или мы разошлись бы в поисках чего-то другого? У меня все замерло внутри. Мартин. Сюзанна. Если мы потеряли их, то где окажемся через следующие четырнадцать лет, или десять, или даже два года? Попытаемся ли начать совместную жизнь заново или добавим еще один случай развода в статистику, если я опять впрягусь в работу? Эмме еще не было сорока, она может зачать снова, но разве можно найти замену первой любви?
Она пошевелилась в кровати, подсознательно ощущая чье-то присутствие, когда я наклонился над ней. От нее исходил едкий запах больничной палаты, сладкий и резкий одновременно.
— Дорогая, это всего-навсего я.
Она, казалось, не слышала, но передвинулась на свою сторону и вытащила из-под покрывала руку, Сзади послышался шум, и в дверях появился Клеррар, поманив меня пальцем.
— Будет лучше, если вы дадите ей поспать.
Черт побери, откуда ему-то знать?
На кухне сейчас сидел уже другой полицейский, в форме цвета хаки и резиновых сапогах. Они прочесывали поля, и он пришел отчитаться.
— Боюсь, — вздохнул Клеррар, — что ничего необычного нигде нет. Никаких следов на траве.
Дом находился на участке земли примерно в полгектара, был отделен оградой от дороги, стоял вдалеке
— Кто бы ни похитил ваших детей, сделано все очень эффективно, — покачал головой инспектор. — Через двенадцать часов они могли быть уже где угодно во Франции или даже в Испании, а то и в Италии.
Я сидел совершенно беспомощный, чувствуя, что мне хочется вспылить, заплакать, опрокинуть стол, сделать что-нибудь, чтобы выплеснуть скопившуюся во мне ярость, закупоренную отчаянием.
Сволочи.
Клеррар тихо произнес:
— Все, что можно… будет…
— Не пичкайте меня опять этой чепухой. Я не хочу знать о тайнах Франции! — закричал я в ответ на его сострадание.
— Извините, месье. Может быть, есть объяснение, которое мы просмотрели.
— Просмотрели? — набросился я на него. — Ради Бога, отвяжитесь от меня! Возвращайтесь, когда действительно сможете помочь.
Мне хотелось быть несправедливым. Хорошенько разозлиться.
Он посидел в нерешительности, потом поднялся и через минуту уехал.
Оставшись в доме один, не считая Эммы и дежурного жандарма, который нес свою вахту, я попытался привести в порядок свои мысли. В эти первые шесть дней вся жизнь перевернулась вверх дном. Я столкнулся лицом к лицу не с конкретным фантом, не просто с поворотом судьбы, а с самым худшим из страхов — со страхом неизвестного. Это обнажило всю фальшь нашей жизни, все наше позерство. Всего неделю назад мы были преуспевающей четой, соблюдавшей все правила игры: архитектор с приличным банковским счетом и привлекательная жена. Я, конечно, видел неверные мазки в картине, отсутствие глубоких убеждений, различия в нашем происхождении, кратковременные ссоры, непонимание, но это были всего лишь маленькие неприятности в жизни двух приличных людей. Положительной же стороной оставались дети, семья, общественная работа Эммы, помощь, которую я оказывал людям своей работой. И раз в году мы расслаблялись, проводя где-нибудь короткий отдых, мы красиво обедали и воображали, что мир замер и ради нас надел праздничный наряд. А что в этом было плохого? Ничего, конечно же, пока корабль держался на плаву. Но когда он затонул в три минуты, за то время, пока я рыскал в темноте в поисках фонаря, за время, которое понадобилось, чтобы обнаружить, что Мартина и Сюзи нет, тогда мы очутились в черной пропасти.
Мне стало плохо, я пошел в туалет, чувствуя, как подкатывает тошнота, мой желудок отверг алкоголь и кофе. Унитаз, когда я наклонил голову, был испачкан не моей желчью, а ненавистью, которая клокотала во мне. Я ненавидел Ле Брева и Клеррара, которые всего-навсего пытались помочь. Я ненавидел южную Францию, какая-то искаженная часть меня начинала ненавидеть мою собственную жену, затем меня самого. Это свидетельствовало о появлении страха. Никто, казалось, не может помочь мне. Это было мое обнаженное „я“, которое противостояло всему, чего я когда-то хотел и что теперь оказалось бесполезным в связи с внезапным исчезновением детей.
— 8 —
На следующий день я решил съездить в Понтобан, чтобы выяснить все с Ле Бревом. Меня волновал не Клеррар, а старший инспектор. Он был не очень-то откровенен со мной, и я хотел выяснить причину.
Эмма не хотела или не могла сказать мне об этом, но что-то произошло между ними. Я умолял ее уехать, оставить этот дом скорби, но она отказалась. Я надумал было позвонить ее родителям, которые тут же примчались бы, чтобы утешить ее, но она категорически отказалась от этого. Ее горе стало настолько личным, что она не хотела никого видеть рядом с собой: ни меня, ни свою мать — никого. Она оставалась наедине с кошмаром.